— Не понимаю, — мотает маленькой толкушкой такой же по размеру человек.

— Смотрю всегда вперед, — почти авторитетно заявляю, при этом прижимаю пальцем детский нос. — Так мне становится лучше.

Свят тоже это слышит, потому как встречается со мной глазами через зеркальный канал автомобильного обзора.

— Тшш! — обыкновенным жестом демонстрирую мальчишке традиционный знак о том, что надо бы кому-то помолчать.

— Цего? — тот молниеносно округляет глазки.

— Отвлекаем.

— Сто?

— Мешаем папе, — кивком указываю на спинку главенствующего в салоне кресла.

…Наш отец тогда встречно выставлял свою ладонь, убирая ее с рычага переключения передач, вслепую ловил маленькие пальчики, перекатывал их, чтобы выказать, наверное, любовь, почтение, или просто, чтобы в рот засунуть и игриво покусать. Мама ойкала, когда он, как влюбленный ухажер, прикладывал ее запястье к своему лбу, так он как будто проявлял свои ласку, нежность и огромное внимание…

«История, похоже, повторяется?» — подмигиваю Мудрому и нагло скалю зубы. Он передергивает плечами и быстро опускает веки, чтобы спрятать пробирающий до костей, цепкий и довольно борзый, темный взгляд.

— Папа, перестань! — ни с того ни с сего шипит насупленная дочь.

— Я ничего не делаю, — дурным смешком совместно с долбаной икотой мгновенно отвечаю.

— Хватит! — теперь она заводится. — Ни черта у вас не выйдет. Заканчивай в бирюлечки играть. Что ты вытворяешь?

Встречный, солнышко, вопрос!

— Тише-тише, — предупредительно прикрываю маленькие уши. — Твой сын здесь, а ты ругаешься, как необразованный сапожник. Ты, доченька, фильтруй базар, когда транслируешь в эфир свой негатив. Зачем малому знать, как почетно ты обращаешься с собственной родней? Как лихо бегаешь по городу, например. Чего ты, собственно, добивалась подобным поведением, Юлька? На что рассчитывала, когда устраивала хлипкий быт в той двушке у военных отроков в боковом кармане? Тебе поддержка разве не нужна? Все вывезешь на собственном горбу? Поставишь сына на ноги и будешь с новым мужем уютный огородик возводить? А чего со старым станем делать? Позволь, ребенок, о наболевшем у тебя спросить, так сказать, нахально возможным будущим по-ин-те-ре-со-ва-ться. Юль, я говорю в который раз, неоднократно повторяя: родители на то вам, цыпочкам, даны, чтобы поддерживать беспокойное, вероятно, где-то опаскудившееся чадо, когда оно, попискивая, начнет отчаянно выпрашивать их скорой помощи. Ты должна была приехать к нам и все, как есть, рассказать, а потом…

— Думаешь, что сможешь в чем-то убедить?

— При чем тут это. К тому же я даже не пытаюсь, — предусмотрительно поправляю скрутившийся узлом капюшон спортивной детской куртки. — Спи, князек, мы не приехали. Давай на полтона ниже, солнышко. Игорь немного сонный и еще, по-моему, кемарит. Мягкая машина, кстати, Свят. Я как-то не замечал доселе. У меня мозги от шелкового пути амором стремительно летят. И я доволен, радуюсь, что отказался от предложенного угощения, иначе мы бы не доехали спокойно, а на каждом повороте останавливались и ждали, пока я приведу себя в порядок. Прям тачка — высший класс!

— Тацька! Смесно, — хихикает мальчишка. — Амолом, амолом? Сто это такое? Сто ты говолис, деда? — внук предосудительно качает головой.

— Ерунду, князек, — негромко хмыкаю, почти мгновенно отвечая.

Кто, скажите мне на милость, внимательно выслушивает этого немного перезрелого Смирнова, который, как правило, фантастическую ересь космического, бл, масштаба к приземленным на чаёк несет? Я, по-видимому, тоже неблагодарный старый хрен. Одна лишь женщина родная… Моя мама… Мама всегда была на нужной стороне и в нужной теме. Даже тогда, когда мне что-то предъявляли и обвиняли в том, в чем был не виноват, навешивали то, что я не делал, гордая миниатюрная Смирнова была уверена, что ее сынок мог напортачить в гребаных математических расчетах, но ничего противоправного не посмел бы совершить. Я неблагодарный, нестабильный парень. А так часто повторял мой сильный батя, когда пожимал мне руку, а после этого увесисто похлопывал по опущенным плечам…

— А бабуска… — внучок вращает мелкие запястья, словно куда-то вкручивает лампочки.

— Напекла тебе блинчиков с яблоками. Еще…

— Бинчики? — хохочет сладкий.

— Там тебя маленький подарок ждет.

— Подалок? — у волчонка от изумления раскрывается роток. — Какой?

— Приедешь и увидишь. Юля?

— Покупают, покупают, покупают… — дочь бесконечно повторяет. — Блины, подарки. Ловушка, да и только. Я ведь все решила и смогла. Но нет! Ты приехал и вмешался. По-прежнему считаешь, что имеешь право отчитываться перед посторонними за нас?

— Я все понял. Никогда так, между прочим, не считал. И, кстати, если тебе интересно, детка, я ничего за вас не решаю. Не имею такой привычки, да и просто не умею, — тут бы со своим добром без гребаных потерь великодушно разгрестись. — Мне не нужно по два раза повторять, — хочу ей намекнуть, что намерен поддержать любое решение относительно дальнейших отношений с неугодным мужем.

Увы, мои попытки — почти болезненные родовые потуги… Ух ни хера себе я кое-что и кое с чем сравнил!

— И потом, никто не собирается вас покупать. Сколько мы не видели Игоря? Ты все же думай, когда что-то подобное говоришь. Напоминаешь загнанную к флажкам волчицу, которая от безысходности, понурив маленькую задницу, грызет свой куцый хвост.

Похоже, я отличную метафору нашел. По крайней мере, она мне кажется удачной, поскольку все так и выглядит сейчас. Интересно, считает ли Юла помалкивающего Святика предателем, приведшего в их уютненькое логово жестокого охотника, у которого в мечтах отдельным пунктом засело желание истребить все волчье царство, поместив каждую живую особь на большую цепь и под домашний, твою мать, арест?

Дочь, перегнувшись через кресло, поднимает верхнюю губу, оголяя и выставляя мне на обозрение безупречные резцы. Похоже, молодая самочка порыкивает в отчаянных попытках напугать случайного свидетеля ее агонии. Она рассчитывает, что выберется живой и невредимой из капкана, в который по глупости попала, поэтому сожрав свой хвост, приступает к задним, широко расставленным длиннющим лапам.

— Что с тобой, Юла? — предусмотрительно вжимаюсь в спинку кресла.

— Ничего, — но она внезапно отступает.

С чего бы это? Ох, твою в печенку мать! Это он… Это Мудрый талантливо снижает градус бабского неудовольствия, прихватывая подскакивающую в нервном импульсе выступающую женскую коленку. Они уверенная пара, каждый живой сегмент которой знает маленькие пунктики воздействия друг на друга, которые в тот или иной момент допустимо применять. Грозный хрен, похоже, хозяйским властным жестом тормозит ее порыв и остужает охренительное рвение.

— Тебе представится исключительная возможность выговориться безутешной матери в жилетку, Юля. Хочу, чтобы ты наконец-таки осознала, что довела ее до белого каления. Предполагаю, что ты этого не желала, но невольно все же стала возбудителем нездоровья. Мама очень плохо себя чувствует. Что за выбрыки, в конце концов?

— Это ты ее довел, — волчица снова огрызается. — Твое пьянство и долбаные шуточки. Тебе весело, отец? Радуешься, что смог осуществить задуманное? Я не вернусь к нему. Услышь меня, пожалуйста. Между нами все закончилось…

«По-видимому, так и не успев начаться!» — следует добавить, но я предусмотрительно молчу.

— … у меня есть любимый мужчина, отец моего ребенка, человек, которого я долго искала и ждала, и я хочу… Господи! Я требую…

— Не перебивай меня, эмоциональная засранка. А кто, скажи-ка, милая, оспаривает ваши с ним отношения? — моргаю и указываю на Свята. — Да будь я проклят, если начну это делать.

— Зачем ты приехал и вынудил…

— Вынудил?

— Ты спекулировал.

— Перепутала, да?

— Что? — выкатывает доча удивление, выпучивая глазки.

— Перепутала понятия, солнышко. Я спекулировал или манипулировал?

— Какая разница! — пырскает Юла.