— Я не герой, сладкая, — закрыв глаза, шепчу. — Скорее, наоборот. Не герой, понимаешь? Даже близко нет! Я…

— Свят? — как будто звонко вскрикивает, затем зверьком, расставив ушки, настораживается, подбирается, группируется и замирает. — Сладкий? — жалобно нудит. — Что произошло?

— Я предатель, Юля, — внезапно признаюсь, молниеносно, мгновенно, выпаливаю той, которой доверяю, все, как есть, как на духу соловьем пою и громогласно возвещаю.

— … — она жалобно постанывает и странным образом сгибает ноги. Смирнова словно падает, но, зацепившись подбородком за натянувшуюся цепью мою руку, виснет, давится и, задыхаясь от нехватки воздуха, хрипит.

— Мне светит трибунал, любимая. Смертельный приговор. Расстрел. Я не тот…

— Не верю, не верю, — она мотает головой, растирает шею, продавливает тоненькое горло, всхлипывает и захлебывается собственной слюной. — Замолчи!

— Я не попал в плен.

— А где ты был? — с опаской в голосе вдруг кротко спрашивает.

— Я сдался в плен, сладкая. Я с-д-а-л-с-я! Лично. Понимаешь? Встал и поднял руки, а должен был…

— И что? — шумно, как будто с облегчением выдыхает, затем подпрыгивает крепко стиснутая мной. — И что, что, что? Что тут такого? Это не предательство.

Увы! Мне очень жаль, но я уж точно не герой…

Показываю взглядом гаду, что готов идти на чертовы уступки. Он передергивает машинным маслом смазанный затвор, наставляет на меня оружие, кивает, как скотине, которой велено поднять филейный зад, дабы не замочить не слишком жирную строганину, орет о чем-то на каркающем языке, шипит, плюется, но все же терпеливо ждет, пока я вставлю сдерживающую взрыв чеку на соответствующее место. Не глядя, возвращаю в дырочку «засов», затем широко расставляю руки и разворачиваю ладони, показывая своему пленителю, что опасность миновала, граната больше не угроза, а я готов идти туда, куда он соблаговолит под конвоем отвести обезоруженного слабого врага.

«Вставай, сволочь! Быстро!» — дергает стволом.

Не буду нервировать нестабильного задрота, тем более что рядом с нами кружит Юля, которая уже не улыбается, а странно, как глупое животное, мычит, бодается.

«Смирнова, проваливай! Беги, малышка!» — завожу за спину руки, опустив голову, утыкаюсь носом в пол, но вместо милости от гниды, получаю удар прикладом по коленным чашкам.

«Ха-ха-ха-ха» — рыгочет мерзкая детина. — «Попался, майор!».

«Крот, Жених, Снеговик, Мексиканец, Варяг, Ванятка, Ас, Папа, Матрос и Смелый… Парни, мне очень жаль! Я блядская скотина. Я нелюдь и предатель потому, что выжил. Она, моя Юла, меня спасла. Я не смог девчонке в белом платье отказать. Жалкий червь и гнида. Твою мать!» — скручиваюсь в клубок, руками прикрываю голову, жру землю и туда же, что есть сил кричу. — «Дождись меня, малышка. Я тебя люблю…».

— Идем в кровать, — повтором истязает мои уши Юля. — Идем, идем. Ну, что ты, Святослав?

— Так не поступают, — на автомате переставляю ноги, следую телком за ней. — Это противоречит кодексу. Ребята сгинули, прикинь? Они все, как один, на той долбаной поляне головы сложили, а я отстреливался, пока не исчерпал резервный арсенал. Я должен был погибнуть, сладкая. Раз и наповал! Пуля в висок. Это было бы правильно. И совесть бы ночами не терзала, а пацаны не являлись, словно в наказание. Я с каждым разговариваю до сих пор. Здесь, — тычу пальцем себе в ушную раковину, — играет та же музыка. Наш радиоэфир. Похрипывающее радио небес. Они общаются, зовут, сообщают координаты места, смеются, матерятся. Они там, прикинь, даже трахаются. Я сука, детка. Потому что…

— Остался жив? — выкатывает спешным образом предположение.

— Я сдался, Юля. Это однозначно вышка! Во время Великой Отечественной войны таких, как я, возвращенных из плена, нудно-долго проверяли соответствующие органы на предмет «сдался» или «был силком пленен». Они мне, твою мать, присвоили звание. Черт возьми! За что? Довели до подполковника, отсыпали деньжат и предложили в кадрах место, а пацаны…

— Ты жив, Мудрый! Ты выжил. Мне насрать на то, что ты сказал. Плен есть плен. Война, какая бы они ни была — старая, давняя, средневековая, каменная, гибридная, современная — уродует не только психику, но и дальнейшее мировоззрение. Она все искривляет. Да, замолчи ты! — внезапно звонко взвизгивает.

— Я должен был разжать кулак, Юла, и…

— И? — она вдруг тормозит и на середине комнаты со мною вместе застывает.

— Погибнуть, как и все. Как мои друзья, как те ребята, на которых ведомство потом любезно разослало похоронные листы. Я…

— Я убью тебя! — хрипит и мощно вырывается. — Заткнись, в конце концов! Господи-и-и-и! — шипит, пихается и задом, и спиной. — Какой ты тяжелый, какой идейный пидор, какой патриотичный хрен. Ты…

— Смирнова? — а я, по-видимому, офигительно недоумеваю. — Ты что лепечешь?

— Что слышал, сволочь! Пусти, сказала, — рвется из последних сил. — Ну-у-у!

— Не запрягала, чтобы понукать. Успокойся!

— С тобой на том, твою мать, свете успокоюсь. Ты! М-м-м! Поверни меня, — вдруг резко прекращает все вращательные движения, обмякает и чего-то ждет. — Хочу в твои бесстыжие глазища посмотреть.

— Ты меня спасла, — пока прокручиваю фурию вокруг своей оси и устанавливаю к себе лицом, без остановки, как мантру повторяю. — Ты меня спасла, Юла. Только ты!

— То есть это я виновата в твоем предательстве? — формирует пальцами кавычки. — Ну-ну, ну-ну!

— Я офицер, командующее звено, я…

— Знаешь, что, лю-би-мый?

По-моему, сейчас начнется выдвижение ультиматума. Впору бы заржать и вспомнить детский мультик с одной глубокомысленной цитатой:

«Куда угодно, но только не в терновый куст, ребята!»,

но на шуточки, пиздец, как вообще не пробирает. Да и Юля, по общим ощущениям, не оценит, не поймет, зато, похоже, без огнестрела расстреляет.

— Я хочу, чтобы ты был со мной. Мне все равно, каким образом ты сюда попал, хоть на козе, хоть на баране, хоть на чёрте-доходяге. Сдался? — прищурившись, звенит. — Значит, сдался. Вообще не холодно не жарко. Сдал всю компанию, выболтал военную тайну, прислуживал тем гадам? Что еще…

— Хочу тебя, сладкая, — нахально заявляю, пока ловлю ее слова. — Сейчас!

— Обойдешься! — под нос мне выставляет острый пальчик.

— Откушу, — предупреждаю и тут же затискиваю хрупкую фалангу между зубов. Катаю косточку, пропускаю между резцами, клыками, проталкиваю вглубь и пробую сладкий хрящик хищными зубами. — М-м-м! — прикрыв глаза, мычу.

— Идиот! — сипит Смирнова. — Я так тебя люблю…

«Раздевайся, чурка!» — он тычет автоматом мне в лицо. — «Раздевайся, свинья!».

«Обойдешься» — стоя на коленях, угрожающе шиплю.

«Буду делать так!» — как девку тралит грязный мальчик. — «Визжать от наслажденья будешь, грязная свинья!».

«Застрянешь, гнида» — хмыкаю и злобным чертом в его сверкающие бельма смотрю. — «Вазелин не поможет. Придется отрубать. Под корень!» — двигаю плечом, пытаюсь выкрутить из суставов крепко стянутые веревкой руки за спиной. — «Я выгрызу твое хозяйство. У меня в жопе есть клыки, которые соскучились за большими яйцами. Понял, гнида?».

«Заткнись!» — прикладывает мои зубы словно молотом по наковальне. — «Все снимай!»…

— Не надо, — торможу ее ручонки, которыми она пытается поддеть мою футболку. — Юль, — губами трогаю нежную кожу на женской шее, — давай без этого.

— Нет, нет, нет, — крутится, мотает головой и нагло запускает пальцы мне под тряпку.

Я вздрагиваю, шкурой сокращаюсь и инстинктивно отхожу назад.

— Почему? — смотрит недовольно исподлобья.

— Я не знаю, — плечами пожимаю.

Это, видимо, ПТСР-дефект!

— Тебе неприятны мои прикосновения? — щадяще наступает, дает мне шанс сдрыснуть и забиться в угол.

Я их не помню! Зато тавром впечатались хлесткие удары плеткой и сначала теплые, затем прохладные плевки на задницу от их детишек, которые всем скопом издевались, пока я голяка перед неумытой долбаной деревней часами в сухомятку на коленях, как наказанный, стоял.