— Я выжил!

— … от смертей, которым стал непосредственным участником. Свят, прости, но я за то время, которое работаю с ветеранами боевых действий, так и не научилась говорить вам нужные слова. Потому что…

— Это не совсем верно, Лесенька. Я…

— … вы все равно претесь туда с маниакальным желанием закопать назначенного врага и растерзать собственные тела. Ответь, пожалуйста, на один вопрос…

Здесь что-то личное? Она на этом месте кому-то, видимо, назло.

— Ты доволен своей жизнью?

— То есть?

— Счастлив?

— Лен, у тебя что-то случилось?

— Радуешься?

— Я жив.

— И что?

— Я жив, — еще раз повторяю.

— А завтра братишки позовут, и ты опять уйдешь?

— Нет. У тебя…

— Мой брат погиб, Святослав. Такой же был… — уродует кривой ухмылкой красивое лицо и выставляет козой скрюченные пальцы, — долбанутый! Без этого жить не мог. Мать просила остановиться…

— Он кадровый… — пытаюсь вставить пять копеек.

— Доброволец!

Знакомая история. Дашка, старшая двоюродная сестра моей Смирновой, за таким засранцем замужем. У них счастливая семья и крупный выводок детей. Ярослав смог выжить и вернуться, а на гражданке случайно руку из-за своей профессии потерял. Вот так, пиздец, не угадаешь, где найдешь, а где неприятности по полной огребешь!

— Когда он погиб?

— Давно, — Леся сглатывает и шустро смахивает слезы. — Все хорошо, Свят. Мы пережили эту потерю, но…

— Я не могу тебе рассказать, Аленушка. Это личное.

— А кому сможешь?

«Никому!» — уверен, что мой ответ сейчас сигнальной лампой сверкает на сереющем лице.

— Это не стыдно, Святослав. Пережить плен не означает покрыть себя позором. Ты офицер…

— Не выйдет! — грубо обрываю, потому как слышу в голосе те сучьи нотки, которыми они искусно пробивают на соловьиную песню случайно подвернувшегося под психологический каток бойца.

— Это нормально.

— Хватит! — подскакиваю вместе с креслом, дергаюсь и оглядываюсь вокруг себя.

— Проговори этот эпизод с ней, — из-под бровей смотрит снизу. — Ей доверяешь?

— Нет.

— Расскажи жене, Свят. Тебе такое нельзя в себе держать. Я знаю про казни…

— Я не участвовал.

— А сколько раз сам был приговорен? — оскалившись, шипит.

— Нет.

— Они стреляли в затылок? — она настойчиво трындит, а я откидываю на хрен кресло.

— Нет.

— Щелкали затвором, приставляли ствол сюда, — указывает себе в висок.

— Нет, — закрываю глаза, потому что не желаю видеть, знать и вспоминать.

— Сюда? — уверен, что сейчас ее пальцы щупают собственный затылок.

— Спасибо за сеанс, — с закрытыми глазами, ощупью подхожу к двери.

— Они шептали, что ты…

Весь срок пленения я был приговорен. Она права, как четенько попала в точку, прямо в цель. Хотя теперь мне все понятно, у доброй и смышленой Лены в жизненном анамнезе имеется подобный опыт, есть или все-таки был милый душе и сердцу близкий человек, который, вероятно, отслуживал контракт в одном строю со мной. Он добровольно вызвался и так же добровольно в землю кормить червей ушел.

Я помню все. Возможно, в этом кроется моя тяжелая проблема. Я помню, что каждый божий день нас совершенно голых выводили на обязательный утренний расстрел. Надавливали на плечи, прикладами бомбили по коленям, ломали локти, выворачивая руки, толкали в спину, хлестали кабелем с большим количеством жил по ягодицам и дергали за член, словно в церковный колокол к заутрене звонили.

Они не люди… Это звери! Те звери в человеческой шкуре, которым в милый кайф живое унижать. Я офицер? Ха-ха! А там, там, в том грязном и пропахшем мочой, дерьмом и крысиными экскрементами подвале, я был не человек, хотя по общим признакам — половозрелый мужик, здорового и крупного телосложения, высокого роста, без особых примет и без физических увечий. Таким я в плен попал, а вышел? Вышел чахлой смертью. Никем…

— Юль, привет? — внимательно рассматриваю ярко освещенную витрину, изучаю предложенный вкусный ассортимент, продвигаюсь взглядом по полкам, на которых разложены кондитерские изделия всех видов и мастей.

— Привет, — бубнит Смирнова. Я слышу, как на заднем фоне истошно вопит и громко плачет мой сынишка.

— Что случилось? — вскидываюсь, выравниваю спину и утыкаюсь взглядом в стену магазина, в который по пути заехал, чтобы прикупить чего-нибудь к вечернему чайку.

«Игорь, замолчи!» — шипит ребенку, неумело прикрывая микрофон. — «Собирай все и иди к себе. Потом разберемся. Папа тебе задаст!».

— Свят, извини, я здесь, — и снова возвращается ко мне.

— Он плачет?

— Непростой воспитательный момент. Что ты хотел?

Чего-чего? Воспитательный звездец, наверное?

— Не трогай его, — прикрыв глаза, шепчу. Сильно надавливаю пальцами на переносицу, до звезд растираю глазные уголки, плююсь, терплю за сына и уже готов «отшлепать» ночью Юльку.

— Приедешь и увидишь, что он натворил.

— Без проблем. Не убирай тогда, если это так серьезно.

Что бы паренек не поломал, разбил или испортил, все это лучше, чем то, как сладкий обильно раздувает губки и корчит без преувеличения грозного буку, когда я беру его на руки, например, или когда сижу, устроившись на коленях возле Юльки, когда она его купает в глубоком поддоне душевой кабины, из-за которой несколько дней назад сама же пострадала.

— Так что ты хотел? — спокойным голосом обращается ко мне и тут же сыну добавляет. — Игорь! Я сейчас возьму ремешок…

— Юла! — рявкаю в трубку. Наверное, оглушаю, пугаю тоном, устрашаю, запугиваю и к покорности, покладистости и чертовому смирению с сыном принуждаю. — Смирно!

— Что-о-о-о? — по ощущениям, у нее сейчас, как у злобной девы, чересчур прищурены глаза.

— Тебе «Медовичок», а князю? — улыбаясь, добавляю. — Есть шоколадные фигурки динозавров. Как думаешь, он с головы начнет? Или сперва отхватит хвост? У него нет ограничений по сладкому?

— Не заслужил! — недовольно отрезает. — Ничего не нужно.

— Детка-детка, не злись.

В конце концов, что такого мог натворить маленький шельмец, что так сильно разозлило его мать?

«Иди к себе!» — Юла приказывает сыну.

— Свят, мне очень жаль…

— Это еще что такое?

— Он влез в твои личные вещи, — глубоко вздыхает. — Навел порядок на свой лад и кое-что испортил. Ты не предупредил, а я не углядела.

Оружия там точно нет, так что:

— Не вижу никаких проблем.

Как говорится:

«На здоровье»,

если этому непредумышленный демарш немного поспособствует.

— Он одну вещицу поломал, — шепчет в трубку, о сыновьей пакости предусмотрительно предупреждая. — Это можно склеить или лучше новое сделать, но…

— Выкинь к херам! — взмахом подзываю продавца. — Добрый вечер! — обращаюсь к хорошо упитанному мальчишке.

— Здравствуйте! — с поклоном отвечает.

— Хлеба купить? — выставляю пацану под нос заряженный вниманием указательный палец и зажимаю трубку между ухом и плечом. — «Медовик» и шоколадный зоопарк, — киваю на то, что называю. — Будьте добры, всех тварей да по паре соберите.

— … — парень утвердительно качает головой и берет бумажный пакет, намереваясь подготовить мой заказ.

— Да, пожалуй, — отвечает в трубку слегка притихшая жена.

— Тут есть чесночный, томатный, ореховый, картофельный. Это что? — обращаюсь к продавцу.

— Кныш, — говорит пацан.

Что за черт? Я даже слов таких не знаю.

— С чем?

— С сырной крошкой.

Я, видимо, проголодался. При рецептурном описании уверенно ловлю слюну и громко сглатываю.

— Возьми картофельный и… — отвечает мне, а после снова разговаривает с сынишкой. — Разговор окончен, Игорь. Что? Иди рисуй. Не думаю, что это поможет. Ты хоть понимаешь, что так поступают нехорошие мальчики, мальчики, которым наплевать на близких, те, кто считают…

— Юль, что он поломал?

— Томатный, Свят.

— Картофельный и томатный? — уточняю у нее и утвердительным жестом подтверждаю предыдущий сладкий выбор. — Динозавров можно больше, — вращаю рукой, побуждая паренька действовать немного расторопнее. Ведь если продавец не поспешит, моя жена поставит сына в угол и заставит петь кастратом псалмы о всепрощении.