— Холосо, — сглотнув, кивает.

Согласен! Он согласен. Да черт бы меня в пекло взял!

— Игорь? — сын перекрещивает руки, не позволяет матери стянуть с себя мастерку и майку, затем подтягивает ноги к груди, скручивается в тугое маленькое кольцо и хнычет, эксплуатируя эмоционально нестабильное состояние всех, кто находится в детской комнате. Определенно слышу, как тяжело вздыхает Юля, как тихо стонет маленькая Валя, как жалобно похныкивает сын, как сам я через раз дышу. — Перестань, пожалуйста. Ты же…

— Когда папа нас заберет оцюда? Я узе нагулялся, тепель хоцю домой. Там книска, там моя масына, там… Ма?

Вот, блядь, и все! «Папа», «папочка», «папуля», затем, наверное, «отец», «старик» и «батя». Ни один гребаный эпитет не имеет ко мне никакого отношения. Я просто донор! Я тот, кто парня сделал. Тот, кто смастерил ребенка, в экстазе выстрелив в приветливое теплое нутро подвижное хвостатое зерно. Увы! Увы! Увы! Вообще не тот, кто с малолетства воспитал, привив мальчишке прописные истины и отработав с сыном необсуждаемые правила новой жизни.

— Папа здесь! — шипит Смирнова. — Папа рядом с тобой. Вот твой папа…

— Нет! — выкрикивает сын и злобно косит на меня глаза. — Он цюдисе, монсл, селый волк, плохой и стласный. Он не мой папа. Мой папа…

Юля вдруг хлопает по дрожащим в долбаной трясучке, слишком нежным, детским, крохотным губам!

— Прекрати! — рычу и, схватив ее за руку, оттаскиваю несильные, но все же ощутимые, пощечины от детского, и без того расстроенного неприятными известиями, лица. — Выйди отсюда, черт возьми. Юля, хватит! — хриплю, поглядывая украдкой на манежик, в котором маленькая девочка размахивает ручонками в безуспешных попытках зацепить непрерывно вращающуюся карусель игрушек. — Оставь нас, — простую просьбу загробным шепотом рычу. — Пожалуйста.

Не произнося ни звука, лишь гордо вскинув подбородок, она встает с диванчика, где возится расстроенный до слез сынишка, расправив плечи и соорудив надменную осанку, выходит из детской комнаты, в которой я остаюсь наедине с большим желанием завоевать доверие ребенка, чье рождение я вынужденно на очередной войне просрал.

Если спросят меня, что я чувствую, как опознаю и где нахожу себя, то, вероятно, именно сейчас с трудом смогу подобрать подходящие слова для описания всего, что с бешеным течением поблизости и рядом происходит.

Я чувствую… Стопроцентное бессилие! Еще что? Наверное, дикий ужас. Еще точнее? Вероятно, страх.

Боюсь, боюсь, боюсь… Не смерти, потому что нет костлявой твари в нашем мире, а я уж точно не пойму, что сдох, сделав на любезное прощание один-единственный глубокий вдох, когда она за мной придет, я однозначно буду без сознания; не забвения, потому как на долгую память и постоянное внимание случайных посторонних мне плевать; не одиночества, которое я переживу, находясь в толпе снующих многочисленных людей. Я боюсь, что мальчик, у которого мои глаза, не сможет понять, где столько гребаных секунд, минут, часов, дней, месяцев и лет его отца носило, пока он за жизнь свою боролся; входя в суровый мир, он разорвал страховку, обрезав родовые провода. Боюсь, что ни за что и никогда он не простит меня и будет вечно проклинать, ведь это я увел из тихого, надежного, комфортного жилища любящую донельзя мать, которая, естественно, схватила и его за крохотную руку. Я боюсь, что у меня не хватит сил, чтобы все пережить и заново, как следует, собрать…

— Игорь? — сын то и дело смеживает веки и борется со сном, но все же слушает наспех склепанную повесть о несуществующем динозавре, который смог обмануть хитрую лису, обскакать косого зайца и отвлечь настроившегося на обед медведя, затем дотла сжечь изможденного голодом хромого волка и растерзать когтями трусливого тигра, при этом погрозив большим хвостом зевающему льву. — Ты не спишь, сынок? — у меня подозрительно дрожат руки, пальцы ни хрена не слушаются, а я настойчиво вожу ими, старательно укладывая детские волосики.

— Нет, — обиженно бухтит с закрытыми глазами.

— Папа ударил маму? — пристраиваю ухо к детским что-то шепчущим губам. — Он на нее кричал, ругался, грубо трогал? Она плакала?

— Нет.

— Сладкий, расскажи, пожалуйста, что произошло. Ты ведь…

— Я заснул, а кода плоснулся, то мама сказала, сто мы уезаем в путесествие. Я думал… Отпусти! — пытается выдернуть ручонку, пальчики которой я бережно зажимаю у себя.

— Папа…

— Он оттолкнул меня, не дал мне луку и не поцеловал, хотя я плосил. Я дазе плакал, а он… Злиса на меня, потому сто…

Потому что ты для него никто, сынок! Пидор наконец-то вспомнил, что ничем тебе, родной мой, не обязан. Ты, Игорек, сопроводительное тощее «письмо» в довесок к хрупкой матери.

— Тихо-тихо, — обхватив за вздрагивающие плечики, отрываю тельце от подушки и матраса, притягиваю к себе и бережно баюкаю. — Не плачь, пожалуйста.

— Я не плацю, — бормочет и сильно упирается. — Нет!

Твою мать! Там, что ли, снег идет? Не могу поверить. Бред! Галлюцинация! Ноябрь на дворе. Вернее, самое начало. А здесь — «суровый» юг, степная зона, равнина, совсем не виден горизонт, зато комфортный климат, но в то же время истощающие нервную систему, необузданные восточные ветры.

— Смотри, на улице идет снежок, — прижавшись щекой к детской голове, говорю. — Ты знаешь, что это такое?

— Сто?

По всей видимости, это означает «нет». За весь свой непродолжительный период жизни сын сегодня, вероятно, в первый раз увидит зимние осадки, да еще и осенью, в несоответствующее для этого явления время года.

— Идем-ка, сладкий, к нам, — встаю с ребенком. — Полежишь с мамой.

— Она не лазлесает. Нет. Я больсой. У меня есть кловать…

— Сегодня можно, — поворачиваюсь, обращая Игоря лицом к окну. — Смотри туда.

Снег сыплет хлопьями. Монотонно, неторопливо и уверенно. Знаю, что завтра на улице будет большая вода, но именно сейчас снаружи происходит чуднОе таинство.

— Пёлыски? — он выставляет руку и сжимает пальчики. По-моему, сынишка старается ледяные капельки в кулак поймать.

Я подхожу к окну и прислоняюсь лбом к стеклу.

— Красиво, сладкий? — перевожу на пацаненка жалкий, о чем-то умоляющий взгляд. Его лицо усыпано мириадами мелких точек. Это снежинки, которые бликуют, отражаясь от лучей уличных фонарей. — У тебя санки есть, князь?

— Сто это?

Значит, нет!

— Увидишь…

Откладываю, запоминаю, фиксирую. Моему мальчишке нужен детский транспорт, на котором он будет каждую горку лихо рассекать. Об этом немного позже, а пока:

— Идем к маме, а то, — кивком назад показываю на ерзающую Валентину, — мы маленькой принцессе мешаем спать. Это непорядок, брат.

— Блат?

— Такое выражение.

— Сладкий? — он ставит по-девичьи глазки.

— Типа того, — подмигиваю и аккуратно дую мальчику в лицо, согревая детский носик собственным дыханием. — Ну что? Согласен или?

— Да, — повернувшись на моих руках, дает добро на перемещение из дворца Спящей Царевны в сторону той комнаты, где Снежная Королева в гордом одиночестве живет…

— Привет, — шепотом здороваюсь с привставшей на разложенной кровати Юлей.

— Привет. А что… — настораживается, внимательно следит за быстро изменяющимся настроением мальчонки.

— Там снег, Юла, — боднув, указываю на огромное, от потолка до пола, панорамное окно.

Кровать вплотную расположена к стеклу, которое снаружи страхуется витыми перилами. Такой себе балкон без выходи из комнаты.

— Двигайся, — повернувшись к ней боком, дергаю плечом, показывая, как следует устроиться на не очень-то просторном месте на троих.

— Не надо, — как будто запрещает, но в то же время ерзает, освобождая для сынишки надежное пространство между собой и застекленной улицей. — Так не принято.

— Так он быстрее заснет.

Я помню, как давным-давно именно так укладывал меня мой чересчур серьезный батя. Когда я — что бывало довольно часто, между прочим, — настырно козликовал, устраивал забастовку и требовал внимания, или просто-напросто внепланово организовывал полуночный демарш, отец закутывал непоседливого сыночка в шерстяное и колючее покрывало, применял щадящую мои суставы силу и накрывал стоящую торчком башку, затем пристраивал живой, но вынужденно стреноженный, столбик между собой и раскаленной чугунной батареей, на которую я, дурной и непоседливый мальчишка, умудрялся забираться для того, чтобы, вылупившись агукающей совой, поглазеть на мелькающие огоньки машин городского такси, которые ревом неухоженных движков частенько не давали нам с ним спать. Ведь наш дом, квартира, место жительства, были расположены аккурат возле таксопарка.