Даниэль был главной отрадой Ингрид. Он был поразительно похож на Дана — Ингрид от души надеялась, что они никогда не встретятся. Веселый, любознательный, а порой и очень серьезный, он, к счастью, не унаследовал пылкий темперамент Ингрид. Благодаря своему доброму и покладистому характеру Даниэль делал светлыми ее тяжелые будни.

Альв часто просил дочь не надрываться, подумать о своем здоровье, но Ингрид его не слушала. С присущей ей самоотверженностью она выжимала из себя последние силы, видя, как на глазах тает мать, как седеет отец и на щеках у него горит лихорадочный румянец — грозный признак чахотки. По ночам Ингрид плакала от беспомощности.

Колдовством Ингрид больше не занималась. После приезда домой, она не произнесла ни одного заклинания. Ей не хотелось огорчать родителей, которых пугали ее колдовские способности.

Пришел день, которого они все боялись: фогд не хотел больше ждать. Гростенсхольм задолжал казне триста риксталеров за налоги и теперь должен был перейти короне.

Альв был вне себя от горя. Все их труды оказались напрасны. От Берит, которая к этому времени снова слегла, скрыли приезд фогда.

Ингрид гордо подняла голову. Несмотря на тяжелую работу, она была по-прежнему ослепительно хороша. Четырехлетний Даниэль стоял рядом с ней и держал ее за руку.

— Ваша милость, прошу вас быть нашим гостем и остаться в Гростенсхольме на ночь, — сказала она. — Уже поздно и хороший ужин не повредит после дальней дороги. Завтра утром мы с вами поговорим о Гростенсхольме. Я представлю вам все счета.

Альв удивленно поднял на нее глаза. Что она задумала? Ведь они оба знали, что у них за душой нет ни гроша. Урожай не оправдал их надежд. Что они могут предложить фогду?

Поколебавшись, фогд уступил Ингрид, соблазнившись ее заверениями, что нигде не варят такого пива, как в Гростенсхольме. Ужин действительно получился на славу, его приготовили из последних запасов. Ингрид развлекала гостя занятной и умной беседой. Фогд отправился на покой в отличнейшем расположении духа.

Ингрид тоже ушла к себе. Даниэль уже крепко спал. Она подошла к нему и нежно погладила по щечке.

— Сейчас твоя мать совершит поступок, о котором никто не должен знать, — прошептала она. — Она уже давно не прибегала к подобным средствам. Спи сладко, сынок! Ты этого не увидишь.

Она долго стояла, погруженная в свои мысли. Может, следовало сперва поговорить с Ульвхедином?

Впрочем, лучше, чтобы об этом не знала ни одна душа…

Ингрид подошла к своей кровати. Последние годы она хранила корень мандрагоры в ларце, привязанном снизу к доскам кровати, ей не хотелось иметь его на себе во время работы. Корень могли обнаружить, а этого ни в коем случае нельзя было допускать. Ее положение в приходе и без того было достаточно шатким. Конечно, Ингрид уважали за трудолюбие, но, с другой стороны, люди потихоньку перешептывались о Даниэле Ингридссоне, у которого не было отца. Мало того, она никогда не посещала церковь, и это особенно раздражало набожную часть местных жителей. Время от времени Ингрид получала письма без подписи, похожие одно на другое: ее обвиняли в грехе, сулили погибель, вечные муки в аду и предрекали всевозможные беды, которые свалятся на голову ее приблудного сына. Ингрид прекрасно знала, что за люди пишут эти письма. Они ютились на окраине прихода и старались подольститься к пастору и пономарю. Набожно складывая руки во время церковной службы и славословя Господа Бога на каждом шагу, они готовы были добить слабого и толкнуть падающего, особенно если это могло принести им хотя бы ничтожную выгоду.

Ингрид не склонна была обращать внимание на этих людей. Ее их письма не задевали. Но она ненавидела каждого, кто бросал тень на маленького Даниэля. За это она могла бы и убить, однако старалась не давать воли гневу.

Ингрид достала корень мандрагоры.

Время было над ним не властно. Он не изменился с тех пор, когда она держала его в руках последний раз. Уже давно Ингрид жила по законам обычных людей.

Но теперь она должна была спасать положение любой ценой.

— Ты — человекоподобный корень, ты приносишь в дом счастье, — тихо проговорила она и погладила мандрагору. — Под какой виселицей родился ты много веков назад? Под тенью чьей смерти вырос таким большим? Говорят, ты родом из Римской империи и родился из семени повешенного человека. Кто был тот преступник, который дал тебе жизнь? Или он пал жертвой интриг, которые процветали в Риме? А, может, ты родом из Византии? Или из Греции? Или родился в жаркой Африке, где живут люди, черные, как ночь?

Корень был неподвижен. Но разве могло быть иначе?

— Ты — чудодейственный амулет, — продолжала Ингрид. — Говорят, ты можешь принести своему владельцу богатство. Нашему родовому гнезду угрожает беда, мы можем лишиться его! Сотвори чудо, спаси нас! Гростенсхольм принадлежит нам более века. Линде-аллее — и того больше. На тебя последняя надежда!

Ингрид легла, положила корень себе на грудь и крепко прижала обеими руками. Но сперва она плотно укрылась одеялом, чтобы никто не увидел мандрагору.

И впала в странное состояние, которое лишь отчасти можно было назвать сном.

Она словно перенеслась в другой мир. Сперва ей казалось, что она падает в колодец, уходящей глубоко в землю. Потом она увидела разом весь мир, свободно перемещаясь во времени и пространстве, на ее глазах одно поколение людей приходило на смену другому, погибали и зарождались народы. Она то опускалась глубоко в недра земли, то парила в небесном пространстве, то погружалась в прохладную морскую пучину, то попадала в самое чрево горы и, неуязвимая, ощущала жар огнедышащей лавы.

Она видела много страшного, скрытого от людей. И вдруг…

Вдруг она снова вернулась в Гростенсхольм. А точнее, в Линде-аллее, в старую ее часть. Она миновала комнаты, поднялась по лестнице и оказалась в маленькой светелке на чердаке, где когда-то лежал господин Юхан, которого лечила Суль. Ингрид стояла посреди комнаты и смотрела, как на стене возле шкафа начали медленно проступать очертания корня. Корень скользнул в сторону шкафа и остановился прямо перед ним. Потом скользнул внутрь шкафа и исчез.

Ингрид вздрогнула и открыла глаза. Корень мандрагоры по-прежнему лежал у нее на груди, он был горячий, как огонь, то ли от ее рук, прижимавших его к груди, то ли по какой-то другой причине.

Сперва она продолжала лежать неподвижно, глядя в потолок. В комнате слышалось лишь ровное дыхание спящего Даниэля. Ингрид села, спрятала корень под подушку и стала одеваться. Она оделась потеплее, потому что на дворе было холодно. Зайдя в спальню родителей, Ингрид разбудила отца. Ей нужен был свидетель.

— Батюшка, — прошептала она. — Не можете ли вы сейчас пойти со мной в Линде-аллее? Мне кажется… Мне кажется, что мне было откровение.

— Что ты говоришь, дитя мое? — Берит села в постели.

— То, что вы слышали: кажется, мне было откровение. Матушка, пожалуйста, побудьте пока с Даниэлем. Он может проснуться и испугается, если не найдет меня рядом.

— Не беспокойся, я побуду с ним. — Берит была счастлива, что может помочь Ингрид. — Я не буду брать его на руки, — пообещала она.

Ингрид с грустной улыбкой обняла мать. Альв уже оделся, и они вместе тихо вышли из дома.

Когда они отошли достаточно далеко, Альв попросил Ингрид объяснить, что случилось.

— Даже не знаю, как это объяснить, батюшка. Но мне вдруг показалось, что мы можем найти выход из нашего трудного положения.

Альв помолчал.

— Но ведь в Линде-аллее живет управляющий и его семья.

— Нам нужно пройти в старую часть. Она принадлежит нам.

— Это верно, там сохранилось все так, как было при Силье.

Молча они нашли ключ и отперли дверь. Их встретил запах можжевельника и нежилого помещения. Альву пришлось наклониться — притолока была очень низкая.

При свете фонаря Ингрид разглядела четыре детских портрета, написанных когда-то Силье. Суль улыбалась, она всегда улыбалась.