— Ты не должен так ожесточаться, Тенгель! Это так меня огорчает.

— Прости меня, Силье. Но дай мне рассказать тебе еще немного о нашем роде. Сейчас еще живы несколько старых холостяков. Они совсем мирные, ты можешь их не бояться. И одна жуткая женщина, обитающая в маленьком доме внизу у самого озера. Но она держится обособленно, так что ты ее не встретишь. И еще Суль. Теперь ты понимаешь, что пока она не нашлась, я был последним, кто мог быть продолжателем плохого наследия.

— Да, но ты ведь знал, что у твоей сестры в Тронхейме есть две дочери? Так что ваш род все-таки не прекратился бы с тобой.

— Нет, я услышал об этих двух дочерях лишь осенью. И о том, что муж сестры, которого я никогда не видел, умер от чумы. Я сразу поскакал туда, чтобы найти мою сестру Сунниву и попытаться помочь ей. Прости, Господи, но я желал, чтобы обе маленькие девочки тоже умерли.

Силье немного помолчала, затем промолвила:

— Ты этого хочешь и сейчас?

Тенгель сделал глубокий вдох.

— Нет! Я знаю, что все это безнадежно, но Суль; внушает мне такую нежность… Теперь я за нее несу ответственность.

— Я понимаю тебя, — мягко сказала Силье. — Значит, ты происходишь от первого Тенгеля по материнской линии.

— Да. Моя мать никогда не была замужем. Моя сестра и я имели разных отцов, которые оба бросили мою мать на произвол судьбы.

— А что стало с вами, когда она умерла? Когда ты родился?

— О нас заботился отец моей матери. Это его хутор я унаследовал.

— О, Тенгель, мне так больно за тебя. Если бы я могла… помочь тебе! Дать тебе все тепло, в котором ты нуждался.

— Ты не должна так говорить! — прервал он ее раздраженно. — Я не желаю никакой заботы о себе, и ты это знаешь!

— Прости, — сказала она покорно.

Они выехали на светлую равнину, и страх, который Силье почувствовала в долине, исчез. Но ей все еще хотелось держать его за руку, и он не отнимал ее. Он спокойно правил лошадью рядом с повозкой. Он, Тенгель, был такой уверенный. Если бы она смела, она бы вложила в его руки всю свою жизнь. Теперь она почувствовала усталость после поездки. От тряски у нее кружилась голова, ей хотелось еды, тепла и отдыха. А потом вымыться, так как она ощущала себя грязной и непричесанной. На душе было неспокойно от неопределенности. Внезапно она горько рассмеялась.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О мечтах о будущем, когда я была ребенком.

— Они явно не осуществились.

— Нет. Ты, понимаешь, у меня было страстное желание.

— Расскажи об этом.

— Ладно. В имении, где я жила — там работал мой отец — в холле была картина, написанная маслом. Там была изображена липовая аллея. Это было самое красивое из того, что я знала. В имении была и настоящая аллея, доходившая до главного здания, но она состояла из кленов. Я следила по ним за временами года. Светлые, прозрачные зеленые листья весной. Смотрела, какой плотной была листва летом, и ощущала клейкие семена осенью. Наблюдала, как листья меняли окраску, как голые зимние деревья становились голубовато-фиолетовыми, когда набухали почки. Но однажды клены вырубили. Сказали, что деревья слишком старые и что они забирают слишком много питания у пашни. О, как я о них горевала! Но особое восхищение вызывали у меня липы на картине. И я дала себе зарок, что когда вырасту, то посажу липовую аллею до своего дома. Конечно, это детская мечта для девочки из моего сословия. И особенно, если учесть, что липы вообще не могут выжить в Тронхейме.

Тенгель помолчал.

— Нет, здесь у тебя, пожалуй, не будет липовой аллеи, — сказал он наконец.

Она очнулась от своих воспоминаний и поискала глазами его глаза.

— Но у меня есть гораздо более ценное — теплота и преданность. Спасибо, Тенгель. Не знаю, какими словами я когда-нибудь скажу тебе о том, что я о тебе думаю. Таких искренних слов нет.

Тут Тенгель высвободил свою руку и отъехал от повозки вперед.

В первую ночь, проведенную в долине Людей Льда, Силье долго не засыпала, прислушиваясь к наружным звукам. Все было тихо. Но поскольку она была возбуждена, тишина казалась ей угрожающей. Разве не лежало нечто, притаившись за стеной, нечто неописуемое? Оно только и ждало, пока она заснет, чтобы застучать в стену так, что у нее остановится сердце. И это несмотря на то, что она благословила дом всеми тайными способами. Из деревянных ложек на лавке она сложила крест, начертила крест над дверью и положила крестом полена у очага, так что тот, кто попытался бы проникнуть сюда, был бы ослеплен крестом. Дети спали рядом с ней, накормленные, сухие и согретые у очага, который еще пылал посреди непарадной горницы. Легкое дыхание Суль было слышно, но Даг спал всегда пугающе тихо, так что она, словно настоящая мать, время от времени вставала и смотрела, жив ли он,

Что знала Силье об этом доме? Сколько людей здесь умерло, и что могло быть еще? Она боялась, просто-напросто боялась всего, что скрывалось в доме и в долине… Незнакомые люди — как они примут ее, чужую? А холод с гор, будущее детей… Все это бурлило в ее усталой голове, так что было невозможно заснуть. Она искренне хотела, чтобы Тенгель был сейчас у нее. Он сказал, что должен уйти ради нее. Какое ей дело до того, что стали бы болтать люди? Она нуждалась в его близости и надежности, как ребенок нуждается в объятиях отца. Силье смущенно улыбнулась себе.

Он был, пожалуй, прав, что все-таки ушел. Она знала, как он теперь действует на нее. И она знала, что не сможет это скрыть от него, если его руки разбудят в ней другие чувства, а не чувства дочери к отцу. Но одиночество было таким гнетущим. Она тосковала по жизни на хуторе Бенедикта, по той, какой она была до приезда Абелоны и до прихода к ней ночью Бенедикта.

Хемминг исчез по дороге домой, по-видимому, его ждала взбучка от отца, вождя. Она была уверена, что это Тенгель вернул его домой, потому что сам Хемминг не проявлял никакого рвения.

Когда они доехали до хутора Тенгеля, то кучер оставался здесь какое-то время вместе с Тенгелем, готовя жилье к ночлегу. Сама Силье остановилась посредине дома. Промерзшая до костей, она только смотрела, как они разжигали очаг и готовили постели. Но тут начали кричать дети, и она стала заниматься ими.

Это был старый хутор, далеко не такой большой, как у Бенедикта, но казавшийся солидным и теплым. Дом был одноэтажным. В одном конце находилась кладовая, а рядом снаружи скотный двор. На другой стороне были две небольшие комнаты. Силье и дети лежали в одной из них, с дверью, открытой в парадную комнату. Окон здесь, конечно, не было. Силье вспомнила свой витраж со стеклами. О нет, его, пожалуй, невозможно будет использовать в этом доме. Она думала о том, каково сейчас Тенгелю. Он должен был развести огонь еще в одном доме, который был, конечно, более старым и продуваемым ветром. А он ведь устал не меньше, чем она. Она хотела предложить, чтобы Тенгель переночевал эту ночь у кучера, однако никто из них не намекнул на нечто подобное. И тут ей пришло в голову, что Тенгель, наверное, не был желанным гостем в других домах. О, теперь она опять была охвачена горестным состраданием.

Тенгель пробыл здесь довольно долго после того, как кучер отправился к себе домой. Он все смотрел, казалось, ему не хотелось уходить. А Силье лихорадочно болтала, чтобы попытаться удержать его подольше. Она снова попросила его остаться — ради него самого, она не хотела, чтобы ему было плохо. Но он только покачал головой. В конце концов уже стало не о чем говорить и нечего было делать.

Силье казалось, что ее руки омертвели. Причина была, видимо, в том, что она держала Дага на руках так много часов. Она повернулась и попыталась заснуть, полная беспокойства за завтрашний день. Тогда она встретится лицом к лицу с Людьми Льда. Но сон не приходил. Вместо него лезли мысли, которые она обычно гнала от себя. Воспоминания о невыносимых днях, когда в усадьбу нагрянула чума. Страх, охвативший всех, когда заболел первый человек среди прислуги. Молчание за столом, зоркое наблюдение друг за другом и за своим собственным состоянием. Ее брат, жаркий пот на его лбу, истерические рыдания матери. Похороны… Сестра, стоявшая у могилы, пошатнулась и тоже упала. Ее похороны… Тогда уже было много мертвых. Священник читал молитвы над четырьмя гробами; один из усопших был сыном хозяина усадьбы, о котором заботилась Силье и который был причиной того, что она могла усвоить те знания, которые имела. Силье горевала и о нем, но смерть сестры так ее ошеломила, что она не могла как следует все воспринимать. Однако она вспомнила хозяина усадьбы, его недоуменное восклицание: «Но почему я должен страдать?» Он словно не понимал, что чума не знает сословных различий, но косит как высоко, так и низко. То, что болезнь поражала слуг, казалось ему естественным, не о чем было скорбеть. Не то что его семья!