Оба парня были в крови, черные, как уголь, исцарапанные и сильно израненные. Но с Севедом было еще хуже. Его молодая красивая жена стояла у ограды и рыдала.

Керстин резко сказала Сюне:

— Как ты смеешь так разговаривать со своим директором? Я заявлю об этом…

Сюне повернул к ней свое отчаявшееся, озлобленное лицо:

— Заткнись, чертова кукла, пока я шею тебе не свернул! Проклятая кляча!

— Сюне! — вскричал Адриан. И вдруг заговорил Севед:

— Заткни свою проклятую пасть, понял? Думаешь, я не знаю, как ты, как кобель последний, терся о мою жену? А она, бедняжка, не могла сказать «нет» хозяину, ведь мы тогда бы потеряли и работу, и дом, и вообще все. Но тут тебе больше ничего не обломится, потому что мальчик — он мой, кого угодно об этом спроси. И у тебя вообще получаются только противные чертовы девчонки-задаваки, ты, конь без яиц!

Дамы за воротами вскрикнули и отвернулись, испытывая отвращение к подобному языку.

Но снаружи, от ворот раздался спокойный голос.

— Ах, вот как! Очень интересно. Поскольку конторщик господина Брандта был известен как основной разносчик сплетен и первостатейный шантажист, а сейчас он убит, то, может быть, это говорит нам о мотиве?

Это был ленсман, пришедший с Хейке, Вингой и своими людьми. На месте преступления расследование было пока закончено.

По обеим сторонам ворот воцарилась мертвая тишина. Все уставились на Адриана, глаза которого бегали, нигде не находя помощи.

Наконец мать Адриана нарушила молчание.

— Нонсенс, господин ленсман! Все здесь знают, что эта шлюха просто прохода моему сыну не давала…

— А ну, заткнись, ты, задавака, — крикнул Севед, так же мало выбирая слова, как и все. — Моя жена никогда не бегала за этим малахольным, не возводи на нее напраслину! Но другое — верно, все здесь знают, что хозяину тут немного обломилось, хотя она не могла ему отказать. Но здесь Нильссон ничего не мог для себя выжать.

Керстин сказала властно:

— Ленсман, уберите эту толпу, чтобы мы могли выйти спокойно! Они сумасшедшие!

Но ленсман не стал ничего больше обсуждать и сосредоточился на самом главном: на запертых в шахте людях. Он дал приказ одному из своих людей доставить семейство Брандт в целости и сохранности наверх, в их дом, «чтобы нам от них отделаться», Хейке занялся тремя шахтерами, чтобы определить, насколько они серьезно пострадали, пока опытные шахтеры, успевшие уже вернуться домой, были посланы в шахту. Сам ленсман остался снаружи, чтобы обеспечить спокойствие и порядок.

Винга, конечно, знала, что Хейке так быстро стал заниматься ранеными, потому что он не мог войти в узкие коридоры шахты. Но она ничего не сказала, помогала ему, используя средства из аптечки, которую вынес с собой Сикстен. Она знала также, что сосредоточившись на помощи раненым, Хейке пытается избавиться от страха за свою юную родственницу.

Прежде всего он прямо на месте занялся Севедом, который пострадал сильнее всех. Вокруг них толпились женщины и дети.

Но Винге свой страх подавить не удавалось. Она едва сдерживала слезы.

— Анна-Мария, — беспомощно шептала она. — Наша маленькая Анна-Мария!

Хейке на мгновение поднял на нее глаза и положил свою ладонь на ее маленькую одетую в перчатку ручку.

— Анна-Мария там со своим Колем. Она выберется. Дай мне, пожалуйста, бинт! И это все медикаменты, которые Адриан Брандт держит для своих рабочих?

Да, Винга заметила, что Хейке был очень сердит. Это было признаком того, что он близко к сердцу принимает все несчастья здесь, в Иттерхедене.

Внутри, в шахте, те двое, которые пришли вместе с Анной-Марией, смогли подобраться к месту обвала с другой стороны, чтобы попытаться освободить Ларса.

Тем временем Коль сидел на корточках рядом с Анной-Марией, которая изо всех сил старалась, чтобы маленькая воздушная дыра для отца Эгона не закрылась.

— Анна-Мария, — тихо произнес Коль. — Ты знаешь, что я испытываю к тебе, правда? Я хочу сказать, что, поскольку мы не знаем, чем все это кончится, нет смысла болтать, правда? Ты знаешь, о чем я думаю, да?

— Ты вполне можешь высказать это вслух, — попыталась улыбнуться она. У нее по-прежнему скрипела на зубах земля, и сильно жгло глаза. Все тело ее болело и ныло из-за неудобного положения и всего, что на нее навалилось. Ей казалось, что вся она — одна сплошная боль.

Колю нелегко было говорить о том, что было у него на сердце, у него не было опыта в подобных делах, он столько лет был одинок.

— Простишь ли ты мне то, что я был так враждебен к тебе поначалу?

Анне-Марии было так больно, что и она едва могла говорить. Но она ни за что на свете не хотела бы пропустить этот момент.

— Школьная мамзель, да, прекрасно помню. «Та, которая стремится попасть в типично мужское общество в последней надежде кого-то подцепить. Будет выпендриваться здесь!». Как же, Коль, прекрасно помню!

Он улыбнулся, но это была грустная улыбка. Рядом с ними стоял мерцающий фонарь, он горел угрожающе слабо. Они никак не могли оказаться в полной темноте, это было невозможно.

Коль сказал?

— Я знаю, что я думал, что ни за что на свете не захочу иметь дело с женщиной, которая во всем будет меня превосходить!

— Неужели? Ты ни в чем не хуже, Коль, тебе следовало бы это знать.

— О, не говори так, дорогая, дорогая моя девочка, — нежно сказал он. — На мне клеймо убийцы. Я сидел в тюрьме. Ты, конечно, очень богата…

— И очень одинока, — прервала она его. — Я не так уж богата, но у меня есть небольшая усадьба, которой я не могу заниматься сама, потому что слишком глупа для этого.

— Ты не глупа. Еще чего не хватало! И ты все равно умнее меня. Между нами — море, разве ты не понимаешь. Ты принадлежишь к миру, о котором я знаю лишь понаслышке.

— А чего стоит этот мир вот сейчас, Коль? И если я выберусь отсюда живой, Коль, к чему мне все это? Почему я поехала в Иттерхеден, хотя мне и не было в этом нужды, как ты думаешь? Из-за того, что я чудовищно одинока, Коль. Потому что мне надо было встретить людей! Таких, как Клара, и Клампен, и ты, и Эгон, и все остальные. У меня нет ничего, Коль, ничего, если сравнивать с тем, что дает общность между людьми. Коль погладил ее по грязной щеке.

— Ты ошибаешься. Здесь все тебя любят. Без исключения. Ну, за тех, в усадьбе, я ручаться не могу, но мы, все остальные. А одни — больше всех остальных. И даже если нам суждено сейчас умереть, я все равно хотел бы сказать тебе об этом.

Его слова о смерти имели под собой основание. С потолка все время падали камни. И после недавнего большого обвала свод зиял над ними, как черная дыра.

Анна-Мария поняла его полузадушенное признание. Он не мог отважиться сказать прямо. Поэтому она ответила так же завуалировано:

— Ты нужен мне, Коль. Я очень хочу быть с тобой, и ты, конечно, понял это уже давно. Его голос был довольно нечетким.

— Правда? Ты серьезно так думаешь?

— Да уж, куда серьезнее. Особенно сейчас. Коль помолчал секунду. Потом сказал:

— Если мы выберемся отсюда, я буду заботиться о тебе. Всю жизнь.

— Я очень рада, Коль.

Он услышал, каким напряженным голосом она это произнесла.

— Анна-Мария?

Она не ответила. Ее щека тяжело покоилась в его ладони.

— Анна-Мария! Ответь! Ни звука.

— О, господи! — прошептал Коль. — О, Боже, которому я молился в католическом доме моего детства… Оставь ее в живых! Она такая молодая и такая доверчивая. Такая одинокая, она так зависит от меня. И она хочет, чтобы я был с ней! Оставь ее в живых, господи! Обещаю, что я никогда, никогда не предам ее. Ее невероятное доверие. Я буду следить за собой, смирю свой нрав. Если бы Ты только оставил ее в живых!

Он в отчаянии крикнул тем, кто был по другую сторону завал:

— Вы еще не закончили там, ребята?

— Очень трудно, — ответили ему.

Коль готов был отдать все, что угодно, чтобы откопать Анну-Марию. Но если бы он стал делать это сейчас, тем троим, кто был внутри, пришел бы конец — настолько жалкой была опора, которая обеспечивала им проход. Он был вынужден ждать. Он мог лишь делать беспомощные попытки поддерживать отверстие открытым, чтобы отец Эгона мог дышать там внизу, под всем этим адом из щебня, камней, земли и остатков подпорок. Никто не знал, жив ли еще этот человек.