— Это твоя дочка, Стина? — спросила она, помертвев от ужаса, потому что ребенок был только один.

Стина подбежала и схватила дочку на руки.

— Девочка моя! — рыдала Стина. — Больше я тебе уже не оставлю!

— Это называется «переодеть в чистое»! — сказал караульный и поднял какой-то предмет, который постарался спрятать от Ингрид. — В жизни не видел подобного ужаса!

Ингрид чувствовала, что вот-вот потеряет власть над собой.

— Даниэль! Где мой Даниэль? — металась она, не в силах собраться с мыслями и приступить к поискам сына. — Где Даниэль?

Это было самое страшное мгновение в ее жизни, она кляла свою глупость, безразличие и себялюбие.

— Твой? — спросил караульный, подавая Ингрид лежавший в углу сверток.

Дрожащими руками Ингрид схватила его и тут же услышала типичное для Даниэля хныканье.

У нее перехватило дыхание, и, поняв, что теряет сознание, Ингрид отдала ребенка обратно караульному, повалилась на старые мешки и закрыла лицо руками.

— От такого у кого хочешь сердце надорвется, — с сочувствием сказал караульный. — На нем его одежка?

Ингрид подняла голову.

— Первый раз вижу эту рвань!

— Да ты никак сидишь на мешках с детской одеждой. Так-то госпожа Андерсен переодевала детей во все чистое: их целую одежку себе, а на детишек — вонючее тряпье. А сейчас, барышни, шли бы вы со своими детками на свежий воздух. Все остальное уже не для ваших глаз.

Ингрид и Стина поспешили уйти, они не хотели больше ничего знать.

Во дворе они опустились на скамейку, к которой подвели их соседи. Детей девушки прижимали к груди.

— Как они замерзли, — сказала Ингрид. — Их надо согреть.

Вокруг хлопотали соседи. Они позвали Ингрид и Стину в дом и нашли во что завернуть младенцев.

Ингрид дала Даниэлю грудь, прислушиваясь к крикам мадам Андерсен, которую караульные уводили с собой.

Ингрид прижала сына к себе, а свободной рукой прикоснулась к корню мандрагоры, который висел у нее на шее.

— Благодарю, — прошептала она. — Благодарю тебя за спасение!

— Никогда больше не оставлю свою дочку, — сказала Стина, когда дети заснули в комнате трактира, где хозяин по просьбе Ингрид развел огонь. — Только не знаю, куда нам деться? Разве что утопиться вместе в море. Другого выхода у меня нет.

Она сидела, маленькая, жалкая, в платье из мешковины, на ногах вместо башмаков были намотаны тряпки.

Ингрид как будто не слышала ее.

— Теперь я вернусь домой! — решительно сказала она. — Отец с матерью добрые, они меня поймут. Я не хотела, чтобы они подверглись людскому осуждению и насмешкам. Но больше я с Даниэлем не расстанусь. Никогда! Я и так причинила ему слишком много страданий!

— Но ведь ты хотела как лучше! Хотела дать ему надежный дом.

Ингрид скривилась.

— А до этого, Стина? До этого! Что я к нему испытывала? Он был нежеланный ребенок. Мой несчастный малютка… Я не хотела его знать, не хотела видеть его. Разве я когда-нибудь себе это прощу?

— Простишь, — тихо сказала Стина. — Ты не первая.

— По неписанным человеческим законам отец может отречься от нежеланного ребенка. Его никто за это не осудит. А мать должна любить ребенка и заботиться о нем, даже когда он еще не родился. Иначе ее будут считать плохой женщиной и могут побить каменьями.

Вдруг до Ингрид дошел смысл слов, еще раньше сказанных Стиной.

— Что, что? — воскликнула она. — Ты хочешь утопиться вместе со своей крошкой? Ты с ума сошла!

Стина тихо заплакала.

— А что мне делать? Родители у меня умерли, братья и сестры выгнали меня из дома, когда узнали, что я жду ребенка. Отец моей дочки женат. Он овладел мною силой, а потом отказался от своей вины. Пытался даже меня убить. У меня нет ни гроша. На работу меня никто не возьмет: кому нужна работница с нагулянным ребенком. Допустим, завтра у нас еще будет кусок хлеба. А потом?.. Потом погибель.

Ингрид вдруг поняла, что по сравнению со Стиной она счастливица.

— У тебя замечательная дочка, — сказала она Стине. — Как ты ее назовешь?

— Мне бы хотелось назвать ее Ингрид, — серьезно ответила Стина.

Ингрид вздрогнула.

— Спасибо тебе за доброе отношение, — сказала она. — Только лучше назови ее как-нибудь иначе. У меня ей учиться нечему.

— Но я вовсе не считаю тебя распутной женщиной, — по-прежнему серьезно ответила Стина.

— А я и не распутная. Но во мне много дурного…

— Тогда я назову ее Интела. Это шведское имя. Или финское, не знаю.

— Очень красивое имя! Слушай, Стина, не надо отчаиваться, мы не такие бедные, как ты думаешь. Я сказала одному из караульных, сколько мы с тобой заплатили этой ангелыцице за ее услуги. Караульные нашли эти деньги и вернули их мне. Так что получай свою долю. Моя, правда, гораздо больше. Я думала, что по пути домой нам придется подтянуть пояса, но теперь мы от этого избавлены.

Стина взяла деньги, которые для нее были целым состоянием, и подняла глаза на Ингрид.

— Ты сказала «мы»? Но у меня нет дома.

— Зато у меня есть. Мы, Люди Льда, всегда берем к себе бездомных и несчастных. Поэтому никто не удивится, если ты приедешь вместе со мной.

— Но я не могу…

— Если ты согласишься работать у нас за пропитание и небольшое жалование, то, считай, все улажено. И дочка будет при тебе, и никто не посмеет тебя ни в чем обвинить.

От радости Стина не могла вымолвить ни слова.

— Но на всякий случай я сначала напишу домой. Почта ходит не быстро, но письмо все равно придет раньше, чем мы доберемся до Гростенсхольма. Надо же все-таки предупредить моих родителей, ты как считаешь?

Стина была с ней согласна.

Ингрид раздобыла перо и бумагу и села писать письмо при свете сальной свечи.

Стина с восхищением следила за ней.

— Послушай, что я написала, — сказала Ингрид, поставив точку. — «Дорогие мать и отец! Я знаю, что огорчу вас, но если бы вы знали, как я сейчас счастлива! Позволите ли вы мне вернуться домой? С сыном, которого я назвала Даниэль Ингридссон? Я могла бы сказать, что его отец Тур Эгиль, но это не так…»

Далее следовал рассказ о Дане, Ульвхедине и колдовской ночи — о последнем было сказано весьма скупо — и, наконец, о Туре Эгиле, который был убит накануне их свадьбы. Она писала, что обманула родителей, чтобы поберечь их (и для собственного удобства), рассказывала о тяжелой жизни в усадьбе, о Даниэле, ангельщице, о своей встрече со Стиной и том, как им удалось спасти своих детей от неминуемой гибели. Теперь дети с ними, но Стине некуда деться. Можно ли ей тоже приехать в Гростенсхольм? Она будет работать в усадьбе, только бы ей разрешили держать дочку при себе.

Если Альв и Берит согласны принять Ингрид, детей и Стину, они должны поднять флаг на башне, и пусть он висит там до их приезда, просила Ингрид. Если флага на башне не будет, она поймет, что их не хотят видеть, и они сразу уедут прочь. Ждать их приезда в Гростенсхольм следует через две-три недели.

Но главное, они не должны сообщать Дану о Даниэле. Он счастлив со своей Маделейн, и Ингрид не намерена осложнять их супружескую жизнь. Кроме того, она не любит Дана. Все это только горькое недоразумение, которое закончилось весьма удачно. Подождите, скоро вы увидите своего внука! Он самый красивый ребенок на свете! — писала она в конце.

Письмо было отправлено.

Ингрид и Стину вызывали на допрос по делу ангелыцицы, и оказалось, что этой историей возмущен весь город. Люди смотрели на Ингрид и Стину как на героинь. Никому и в голову не приходило их презирать, напротив, все хотели видеть их детей. Это было неожиданно и трогательно.

Наконец девушки покинули Кристиансанд. Добрые люди основательно снарядили детей в дорогу, а сердобольный караульный за бесценок приобрел для них телегу, потому что они не могли ехать вдвоем на одной лошади с детьми и вещами в придачу.

По дороге домой Ингрид и Стина обнаружили, что в Норвегии идет война. Ингрид следовало давно это понять, но она была слишком занята своими заботами и не интересовалась политикой. Однако теперь она столкнулась с войной вплотную. Всюду царили нужда и голод, солдат гнали на бойню, не спрашивая их согласия. Воинственный шведский король Карл XII после неудачной войны с русскими обратил свой взор на Норвегию. Вернее, в первую очередь на Данию, с которой Норвегия была в унии.