— С этим ничего нельзя сделать. Это как состояние. Очень тревожное состояние. Но, думаю, в каком-то смысле оно полезно для моей книги. Поскольку оно косвенно относится к той же самой теме.

— Я не думаю, что мои моральные ценности изменятся, живи я здесь. Мне бы очень хотелось простой воды со льдом.

Ингхэм подошел к телефону и заказал воду со льдом.

— Совсем не обязательно, чтобы они менялись, просто ты увидишь, что их станет трудно применять на деле, когда вокруг тебя никто ими не пользуется.

— Приведи мне пример.

Ингхэм по непонятной причине запнулся, хотя мог бы назвать множество примеров. Мелкое мошенничество. Или, имея жену, заводить столько любовниц, сколько хочется, по той простой причине, что все делают то же самое, и плевать, что там чувствует жена.

— Ну, если тебя обокрали пять или шесть раз, разве у тебя не может возникнуть желание сделать то же самое? Тот, кто не крадет и не жульничает в бизнесе, плохо кончает, если все вокруг него жульничают.

— Хм-м… — с сомнением протянула она. В следующий момент в дверь постучали, и она махнула рукой, чтобы он скрылся в ванной.

Ингхэм закрыл за собой двери. С отсутствующим видом он посмотрел на себя в большое зеркало, висевшее рядом с душевой кабинкой, и подумал, что похож на римлянина. Его рук не было видно под складками полотенца, ноги выглядели нелепыми. Он вспомнил об Адамсе, который совал нос не в свое дело и настроил против него Ину. Ингхэм почувствовал к нему отвращение. Если бы он сказал Ине, чем занимается НОЖ по средам, то ей сразу стало бы ясно, что он за птица.

— Свободно, — позвала Ина.

— Западная этика, — насмешливо произнес Ингхэм, возвращаясь в комнату. — Любая женщина, не менее красивая, чем ты, должна иметь не меньше пяти поклонников, охраняющих ее покой, пока она отдыхает после обеда.

Ина улыбнулась:

— Но почему НОЖ считает, что ты говоришь не всю правду о той ночи? — Она налила воды в стакан.

Ингхэм принес второй стакан из ванной.

— Спроси его самого

— А я спрашивала.

— Ну и?…

— Он считает, что ты чем-то бросил в араба. Или чем-то ударил его. Это так?

— Нет, — твердо ответил Ингхэм после секундного колебания. — Я знаю, он опирается на такие факты, как хлопанье дверью, топот парней из конторы и другие подробности той ночи… но не стоит забывать, что он находился далеко от моего бунгало.

— Но ведь все произошло на твоей террасе.

— Я слышал крик. — Ингхэму был неприятен этот разговор, но он знал, что, если начнет сердиться, Ине это покажется странным.

— Адамс говорит, что французы из соседнего с тобой бунгало слышали, как захлопнулась дверь. И они уверяют, что это была твоя дверь.

— Они ничего такого мне не говорили. Никто ничего не говорил об исчезновении Абдуллы или о чем-то еще. Никто не говорит об этом, кроме проклятого НОЖа.

Недоверчивый, изучающий взгляд Ины беспокоил его. Ему стало казаться, что НОЖ, словно вирусом или лихорадкой, заразил ее своим подозрением.

— Этот араб мог получить coup de grâce[478] от каких-либо других арабов, — сказал Ингхэм, усаживаясь в кресло. — НОЖ считает, что парни из отеля оттащили его в укромное место и где-то закопали. Но те напрочь все отрицают. Они хранят молчание…

— О нет. Адамс сказал мне, что один из парней рассказывал, будто араба ударили по голове. Они это признают.

— Да. Я об этом забыл. — Ингхэм глубоко вздохнул.

— Ты мне сказал всю правду, Говард?

— Да.

— У меня странное чувство, что ты признался Иенсену в том, о чем умалчиваешь при мне или Адамсе.

Ингхэм рассмеялся:

— Почему?

— О, признайся, ты очень близок с Иенсеном. Ты, так сказать, живешь с ним под одной крышей. Я никогда не знала, что ты так легко находишь общий язык с гомосексуалистами.

— Никакой язык я с ними не нахожу. — Слова Ины рассердили его. — Я никогда не думаю о нем как о гомосексуалисте. И кстати, я не видел ни одной мужской особи с того дня, как поселился с ним в одном доме. — Ингхэм тут же пожалел о сказанном. Разве это достоинство?

Она рассмеялась:

— Возможно, он влюблен в тебя.

— О, Ина. Хватит тебе. Это даже не смешно. — И все же он попытался выдавить из себя улыбку.

— Он очень близок с тобой, привязан к тебе. Ты должен отдавать себе в этом отчет.

— Ты все выдумываешь. Ради бога, Ина. — До чего они докатились — и это всего за несколько минут откровенного разговора? Он видел, что в эту минуту невозможно задать ей вопрос, согласна ли она выйти за него замуж. И все из-за этого проклятого НОЖа! — Я бы хотел, чтобы НОЖ не совал нос, куда его не просят. Он и про Андерса наплел тебе с три короба, да?

— Нет. Вовсе нет, милый. Успокойся. Это только то, что я вижу сама.

— Это не так. У тебя есть еще бутылка скотча? — Она перед этим отдала ему одну бутылку.

— Да, в шкафчике. Сзади, справа.

Ингхэм отыскал ее. Она оказалась открытой, но от нее отливали совсем чуть-чуть.

— Хочешь немного? — Он налил немного в стакан ей, затем себе. — Андерс и я ладим между собой, но в этом нет ничего сексуального.

— Тогда ты, может, просто не отдаешь себе в этом отчета.

Она что, намекает? Неужели женщины всегда думают о сексе, какого бы он ни был рода?

— В таком случае, черт возьми, я этого не чувствую, — возмутился он. — А если я этого не чувствую, то какое это имеет значение?

— Ты не хочешь разлучаться с ним, не хочешь жить в бунгало.

— О боже мой, Ина. — Неужели женщины всегда так серьезно относятся к гомосексуализму, удивился Ингхэм. А он-то всегда считал, что они смотрят на гомиков как на пустое место. — Я же объяснял тебе, что не хочу переезжать, потому что работаю.

— Мне кажется, что бунгало ассоциируется у тебя с чем-то мрачным. Это так? — В ее голосе звучало участие.

— Милая… дорогая, я никогда не видел тебя такой. Ты стала похожей на НОЖа! Ты же знаешь меня… но мне кажется, ты совсем перестала меня понимать. Ты ни слова не сказала мне, когда я пытался объяснить тебе, как я воспринимаю эту страну, этот континент, с того самого дня, как я попал сюда. Согласен, в мировом масштабе это не столь уж и важно… — Ингхэм чувствовал, как учащенно бьется его сердце. Он стоял, сжимая в руке стакан.

— Ты принимаешь нравственные стандарты арабов, какими бы они ни были?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— НОЖ говорил мне, что ты сказал ему, будто жизнь того старого араба не стоит ничего, потому что он просто Г.С.

Что означало: Грязный Старик.

— Я сказал лишь, что он никчемный воришка, которого многим бы хотелось убрать с дороги. — «Спроси у Андерса, ему хорошо известно, о ком я говорю», — едва не добавил Ингхэм.

— Это Абдулла украл твой пиджак из машины?

— Это правда. Я видел его и едва не схватил тогда.

— И ты совершенно уверен, что не запустил в него чем-то тяжелым — например, своей пишущей машинкой? — с легким смехом спросила Ина.

Ее улыбка как бы желала подбодрить его, но он чувствовал, что это ему не поможет.

— Нет, — выдохнул Ингхэм, как если бы окончательно потерял терпение. Ему очень хотелось уйти. Он встретился с ее взглядом. Ингхэм чувствовал, как между ними увеличивается пропасть. Ему это было неприятно, и он отвел глаза в сторону.

— Это Абдулла стащил твои запонки?

Ингхэм покачал головой:

— Это случилось совсем в другой день. Меня тогда не было. И я понятия не имею, кто мог взять запонки. Я думаю, что мне лучше уйти и дать тебе немного поспать. — И он шагнул в ванну, чтобы одеться.

Она не стала его отговаривать.

Одевшись, он присел на краешек ее кровати и поцеловал в губы.

— Хочешь искупаться попозже? Около шести?

— Не знаю. Навряд ли.

— Я заеду за тобой часов в восемь? Мы могли бы отправиться в Ла-Гуллету, в рыбачью деревню.

Эта идея ей понравилась, а поскольку Ла-Гуллета находилась на приличном расстоянии, Ингхэм пообещал, что заедет за ней в семь часов.