Они поехали в «Кафе де ла Плаж» на машине Ингхэма. Ингхэм надеялся, что Адамс распрощается с ними, когда они покидали ресторан отеля, но тот увязался с ними. Иенсен отошел заказать выпивку.

— Обозленный молодой человек. Жаль, что с ним приключилось столько неприятностей, — сказал Адамс Ингхэму, пока Иенсен отсутствовал.

Они сидели за столом. И на этот раз разговаривать было почти невозможно. Поднабравшиеся вина и пива посетители оживленно гудели в зале, то тут, то там раздавались громкие выкрики.

— Я уверен, он с этим справится, — снова возвращаясь к датчанину, добавил Адамс.

Ингхэм думал, что Иенсен пригласит Адамса к себе в гости взглянуть на картины, но Иенсен этого не сделал. Адамс пошел бы, Ингхэм был в этом уверен. Они покинули шумное кафе, выпив всего по одному кругу.

— Увидимся завтра! — крикнул Иенсен с дороги Ингхэму.

— A bientdt[475]. Большое спасибо за компанию.

— Спокойной ночи, Фрэнсис.

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — откликнулся Адамс.

Они возвращались в отель молча. Ингхэм догадывался, о чем сейчас думает Адамс. Он остановил машину у бунгало Адамса. Адамс спросил, не зайдет ли он к нему выпить глоток перед сном.

— Я немного устал, спасибо.

— Мне бы хотелось поговорить с вами пару минут.

Ингхэм пошел вместе с ним. Административное здание выглядело мрачным и молчаливым. Боковую дверь, ведущую на кухню, оставили открытой для притока свежего воздуха. Слева от кухни находилась комната, где спало с десяток парней. Ингхэм отказался от выпивки и присел на край дивана, опершись локтями о колени. Адамс закурил и принялся расхаживать по комнате из стороны в сторону.

— Простите мое любопытство, но у меня появилось такое чувство, — начал он, — что вы кое-что утаили от меня из событий той ночи. Если вы не хотите говорить, то прошу прощения. — Он слегка улыбнулся, но на этот раз его улыбка не делала его похожим на бурундука. — Однако, я вел себя с вами совершенно откровенно, вы знаете о моих записях. Вы единственный человек в Тунисе, кому я рассказал об этом. Потому что вы писатель и образованный человек, к тому же не лишенный чести. — Он кивнул, как бы подтверждая сказанное.

Ингхэму не понравилось, что его назвали образованным, но он молчал. Слишком долго, как ему показалось.

— Во-первых, — мягко произнес Адамс, — непонятно, почему вы не открыли дверь или хотя бы не прислушались, после того как услышали в ту ночь крик. Ведь это произошло непосредственно на вашей террасе… Что же я должен думать обо всем этом?

Ингхэм откинулся на мягкую подушку спинки дивана, но не почувствовал себя комфортно. У него возникло ощущение, что он принимает участие в молчаливой дуэли. То, что сказал Адамс, было правдой. Он не мог продолжать лгать без того, чтобы это не выглядело явной ложью. Ингхэму хотелось как можно дипломатичнее уйти от ответа в данный момент, отложить объяснение хотя бы до завтрашнего утра. Главная беда заключалась в том, что он не мог предвидеть последствий своего откровения. Если он скажет правду — к примеру, побежит ли Адамс сообщать об этом в полицию? И что будет тогда?

— Я прощаю вам ваше любопытство, — заговорил он и, как только произнес эти слова, сразу почувствовал, насколько фальшиво они звучат. Стоило бы продолжить: «Вы не станете возражать, если я напомню вам, что имею право… в конце концов, вы же не полиция». — Но все было в точности так, как я вам рассказывал. Вы можете считать меня трусом за то, что я не открыл дверь.

Улыбка Адамса снова стала сияющей, бурундучьей.

— Я не совсем вам верю, простите… Вы можете доверять мне. Я хотел бы знать правду.

Ингхэм почувствовал, что его лицо покрывается потом, от гнева и растерянности одновременно.

— Вы поведали мне не всю историю. Вам станет легче, если вы мне все расскажете, — настаивал Адамс. — Уверяю вас.

Ингхэм испытал острое желание подскочить и как следует ему врезать. Он кто? Господь Бог? Или просто старый зануда? «Черт бы тебя побрал, кем бы ты там ни был!» — подумал Ингхэм.

— Простите меня, — сдержанно проговорил Ингхэм, — но я не обязан рассказывать вам о чем-либо. Зачем вы допытываетесь?

Адамс кашлянул.

— Да, Говард, вы не обязаны. Но вы не можете избавиться от американского наследия лишь по той простой причине, что несколько недель провели в Африке.

— Американского наследия?

— Можете смеяться, если вам угодно. Но вы же воспитывались не в тех условиях, что эти арабы.

— Я этого не говорил.

Адамс вышел на кухню.

Ингхэм поднялся с дивана и последовал за ним.

— Я, честное слово, не хочу больше пить, спасибо. И если не возражаете, я воспользуюсь вашим туалетом.

— Пожалуйста. Сюда, направо. — Адамс был рад хоть чем-то оказаться полезным. Он включил свет.

Ингхэм до этого ни разу не был в ванной комнате Адамса. Он увидел зеркало, но, вместо того чтобы разглядывать себя, принялся рассматривать содержимое аптечки. Зубная паста, крем для бритья, аспирин, энтеровиоформ, множество бутылочек с какими-то желтыми таблетками. Все расставлено с аккуратностью старой девы. На всех тюбиках стояли марки американских производителей, таких, как «Колгейт» и тому подобных. «Иенсен не стал бы таскать при себе эту кучу дерьма», — подумал Ингхэм и, спустив воду в бачке, вышел слегка воспрянувший духом. Под «кучей дерьма» он имел в виду американское наследие. Интересно, что конкретно могло бы это значить?

Адамс сидел за столом на стуле с жесткой спинкой, но, когда Ингхэм снова опустился на диван, обернулся к нему.

— Причина, по которой я веду себя столь настойчиво, — начал Адамс, слегка растягивая губы в улыбке; его голубоватые глазки теперь были крайне встревожены, — кроется в том, что я беседовал с людьми, живущими в коттедже за вами. Это очень милая французская пара средних лет. В ту ночь они слышали вскрик… и стук, как если бы что-то упало, и потом — как захлопнулась дверь. Ваша дверь. Должно быть, это вы ее захлопнули.

Ингхэм пожал плечами:

— А почему бы не кто-нибудь из другого бунгало?

— Они уверены, что звук исходил от вашей двери. — Адамс говорил теперь тем самым настойчивым, убеждающим тоном, что и на пленке с его проповедями. — Вы ударили его каким-то предметом, который издал клацающий звук?

Сейчас Ингхэм чувствовал, как слегка покраснели его щеки, хотя он казался себе холодным, словно мертвец.

— С какой целью вы меня обо всем этом расспрашиваете? Зачем вам это? — спросил он.

— Я хочу знать правду. Я считаю, что Абдулла мертв.

Но ведь он не Кеннеди, подумал Ингхэм. Должен ли он увязнуть в этой истории и продолжать отбиваться от приставаний Адамса (в противном случае ему придется покинуть Хаммамет) или сказать правду, покаяться во лжи, предоставив Адамсу действовать и, по крайней мере, испытав удовлетворение от того, что сказал правду? Ингхэм предпочел бы последнее. Но может, стоит подождать до утра? Он немного выпил, правильное ли решение он принял?

— Я же рассказал вам, что случилось. — Он слегка улыбнулся Адамсу. По крайней мере, улыбка вышла искренней. Как странно, но Фрэнсис Дж. Адамс по-прежнему был ему симпатичен. Его улыбка сделалась еще шире от мелькнувшей в голове мысли: а не могло ли случиться так, что какой-то богач — или коммунистический агитатор — платил НОЖу стипендию за его еженедельную проповедь по радио просто шутки ради, ради чистого развлечения, которое он мог себе позволить? Какой-то богач, живущий не в России? Поскольку трансляции Адамса определенно играли русским на руку. Искренность Адамса делала эти предположения еще более вероятными.

— Что вас так забавляет? — спросил Адамс. Его вопрос прозвучал вполне дружелюбно.

— Все. Африка переворачивает все с ног на голову. Вы ведь не станете это отрицать? Или вы к этому индифферентны? — Ингхэм встал с дивана, намереваясь откланяться.

— Я вовсе не индифферентен. Просто это идет вразрез с нашей моралью, скажем так. А она не меняется и не разрушается. О нет! Если только вы могли бы осознать, что это заставляет нас еще строже придерживаться наших проверенных принципов того, что хорошо, а что плохо. Эти принципы для нас вроде якоря во время шторма. Они наш спинной хребет. От них невозможно избавиться, даже если бы нам этого захотелось.