«…спокойствия всем нам. Новый американский солдат — это крестоносец, несущий не только мир, — в буквальном смысле, — но и более счастливый, более здоровый, более процветающий образ жизни в те страны, куда ступает его нога. И, к несчастью, крайне часто то место, куда ступает его нога, таит для него смерть… — голос Адамса упал до скорбного шепота и оборвался, — таит для него смерть, которая означает скорбную телеграмму для его родителей, трагедию для его молодой жены или возлюбленной, сиротство для его детей…»

— Снова не очень захватывающе, — произнес Адамс, хотя казался крайне довольным собой. Еще несколько метров промотки со скрипом и писком, пара кусков, не удовлетворявших Адамса, потом:

«…и наконец раздался глас Господень. Те, кто ставят человека превыше всего, восторжествуют. Те же, кто возносит на первое место государство в ущерб человеческим ценностям, будут низвергнуты. Америка борется за торжество общечеловеческих ценностей. Америка борется не только ради своего собственного сохранения, по и ради всех тех, кто следует ее пути — Нашему Благословенному Образу Жизни. Спокойной ночи, друзья мои».

Раздался щелчок. Адамс выключил магнитофон.

Нашему Благословенному Образу Жизни. НБОЖ. Язык сломать можно. Поколебавшись, Ингхэм сказал:

— Это производит сильное впечатление.

— Вам понравилось? Отлично.

Адамс принялся торопливо укладывать свой чемодан, который убрал в шкаф и снова запер на ключ.

«Если все это правда, — подумал Ингхэм, — если Адамсу платят русские, то они платят ему только за полную бредовость его вещания; на самом же деле это не что иное, как превосходная антиамериканская пропаганда».

— Интересно, до многих ли это доходит? Сколько людей слушают вашу волну?

— Миллионов шесть, — выдал Адамс. — Так говорят мои друзья. Я называю их друзьями, хотя даже не знаю их имен, за исключением человека, о котором я вам рассказывал. Они рискуют поплатиться своей головой, если все откроется. И у них постоянно появляются новые сторонники.

Ингхэм кивнул:

— А чего они хотят добиться в конечном итоге? Я хочу сказать — изменить политику своего правительства и все такое прочее?

— Не столько изменить, сколько расшатать систему, — ответил Адамс, растягивая щеки в своей самодовольной бурундучьей улыбке, и по счастливому сиянию его глаз Ингхэм догадался, что смысл его жизни, его raison d'être, заключался именно в этих еженедельных радиотрансляциях, проповедующих американский образ жизни за «железный занавес». — Я могу не дождаться результатов при своей жизни. Но если люди меня слушают, то мои старания не пропадут даром.

Ингхэм почувствовал, что ему становится неинтересно.

— И сколько длится ваша трансляция?

— Пятнадцать минут. Но вы никому не должны говорить об этом. Даже нашим соотечественникам. По правде сказать, вы первый американец, которому я рассказал об этом. Я не рискнул открыться даже собственной дочери — вдруг она проболтается. Вы меня понимаете?

— Ну конечно, — заверил его Ингхэм. Было уже поздно, за полночь. Ему захотелось уйти, и он испытывал неприятное ощущение, походившее на клаустрофобию.

— Платят мне совсем немного, но если честно, то я занимался бы этим даже задаром, — заявил Адамс. — Идемте в другую комнату.

Ингхэм отказался от его предложения выпить кофе и торопливо распрощался. Возвращаясь в темноте к себе в бунгало, он чувствовал, как его трясет от озноба. Он улегся в постель, но уже через минуту внутри у него началось брожение, и он бросился в ванную. Его опять вырвало. Это хорошо, подумал Ингхэм, если, конечно, причина в poisson-complet — в жареной рыбе с яичницей — из ресторана в Ла-Гуллете. Он принял еще одну таблетку энтеровиоформа.

Было три часа ночи. Ингхэм безуспешно пытался заснуть в промежутках между приступами тошноты. Холодное полотенце на лбу вызывало у него такое ощущение, будто он замерз, чего он не испытывал уже очень давно. Его снова вырвало. Он подумал, не вызвать ли ему врача, — зачем терпеть еще целых шесть часов? — но в бунгало не было телефона, а одна мысль, что ему придется тащиться по песку в главный корпус, пусть даже с фонариком, где в такой поздний час могло не оказаться никого, кто открыл бы ему дверь, была для него невыносима. Позвать Мокту? Разбудить его? Ингхэм не мог заставить себя сделать даже этого. Так его лихорадило и обливало потом до самого рассвета. Он снова опорожнил желудок и несколько раз почистил зубы.

К семи часам в здании администрации уже не спали. Ингхэм с трудом заставил себя отправиться на поиски доктора или лекарства, более эффективного, чем энтеровиоформ. Накинув поверх пижамы халат и сунув ноги в сандалии, он поплелся к зданию администрации бунгало. Его всего трясло, и он едва держался на ногах от изнеможения. Не успел Ингхэм добраться до места, как увидел Адамса, выскочившего на своих кривоватых ножках из бунгало. Торопливо заперев дверь на ключ, он так же торопливо повернулся к Ингхэму.

— Привет! — окликнул он Ингхэма. — Что случилось?

Немного смущаясь, тот объяснил, в чем дело.

— О боже! Вам следовало, как говорят англичане, постучаться ко мне, ха-ха! Вас рвало, да? Для начало нужно принять пептобисмол. Входите, Говард!

Ингхэм вошел в бунгало Адамса. Ему хотелось присесть или даже лечь, но усилием воли он заставил себя стоять. Пептобисмол он выпил в ванной.

— Непривычно чувствовать себя таким разбитым, — с деланым смехом сказал он.

— Вы думаете, это из-за вчерашней рыбы? Я не знаю, насколько чисто у них на кухне.

Слова Адамса вызвали в его памяти тарелку рыбного супа, с которого они начали свой обед, и он постарался как можно скорее изгнать это видение.

— Может, выпьете чаю? — предложил Адамс.

— Нет, спасибо, — отказался Ингхэм. Очередной визит в туалет был неизбежным, хотя его несколько утешала мысль, что в желудке, вероятно, уже ничего не осталось. — Послушайте, Фрэнсис, мне очень жаль, что я причиняю вам столько хлопот. Не знаю, нужно ли мне обращаться к доктору или нет. Но думаю, мне лучше вернуться к себе.

Адамс пошел вместе с ним, не пытаясь поддерживать, а просто рядом. Дверь бунгало Ингхэм оставил открытой. Извинившись, он тут же бросился в туалет. Когда Ингхэм вернулся, Адамс уже ушел. Не снимая халата, Ингхэм осторожно присел на постель. Схватки в желудке теперь перешли в резь, достаточно сильную, чтобы, как он знал, не дать ему заснуть.

Вернулся Адамс, босой и легкий в движениях, словно девушка.

— Я принес вам чай. Чашка горячего чая с сахаром пойдет вам только на пользу. Чай — средство от всех болезней.

Он прошел на кухню, и Ингхэм услышал, как зажурчала вода, звякнул чайник и чиркнула спичка.

— Я сказал Мокте, чтобы он не приносил вам завтрак, — сообщил Адамс. — Кофе вам только повредит.

— Спасибо.

Чай действительно помог, хотя Ингхэм не смог осилить всю чашку.

Адамс бодро попрощался с ним, пообещав заглянуть после купания, но, если Ингхэм будет спать, он не станет будить его.

— Не падайте духом! Вы среди друзей!

Однако Ингхэм действительно пал духом. Ему пришлось принести из кухни кастрюлю и поставить ее возле кровати, поскольку каждые десять минут его рвало небольшим количеством жидкости, из-за которой не стоило каждый раз бегать в туалет. А что до приличий — если Адамс войдет и увидит кастрюлю, — то Ингхэму теперь не до них.

Когда Адамс вернулся, Ингхэм с трудом отреагировал на его появление. Было уже около десяти утра, и Адамс говорил что-то насчет того, что не стал заходить раньше, поскольку надеялся, что Ингхэм заснул.

Постучался и вошел Мокта, но Ингхэму ничего не было нужно.

Где-то между десятью и двенадцатью, когда Ингхэм лежал один, с ним произошло нечто вроде кризиса. Резь в желудке не прекращалась. Будь он в Нью-Йорке, то давно уже вызвал бы врача и попросил сделать ему укол морфина или послал бы кого-нибудь из друзей в аптеку за сильным болеутоляющим. Но здесь он послушался совета Адамса (но понимал ли Адамс, до какой степени ему плохо?), что доктор ему не нужен и что он скоро придет в норму. Однако он не очень хорошо знал Адамса и даже не слишком ему доверял. За эти два часа Ингхэм вдруг осознал, насколько он одинок — без друзей, без Ины (и в эмоциональном плане тоже, потому что будь она действительно с ним, то написала бы уже не одно письмо и постаралась заверить в своей любви). Он понял, что у него больше нет причин задерживаться в Тунисе, — свой роман он мог писать где угодно. Эта страна пришлась ему не по вкусу, он попросту чувствовал себя здесь инородцем. Эти мысли надвинулись на Ингхэма в самый неподходящий момент, когда он был страшно измотан физически, лишен жизненных сил и всего остального. Он был поражен, как бы иронично это ни звучало, в самое нутро, где все горело огнем, где боль казалась невыносимой и где все могло закончиться самым плачевным образом. Обессиленный до крайности, он все же не мог заснуть. Чай в желудке не задержался. К двенадцати Адамс, как было обещано, не вернулся. Возможно, просто забыл. Часом раньше, часом позже — какая для него разница? Да и что он мог сделать?