— А на кнопке движения?

— Кажется, я ударил по ней ребром ладони.

— Вероятно, мотор еще работал, когда добрались до коляски.

— Да, что-то про это они говорили.

— Ну, и что ты сделал — я имею в виду, потом?

— Я не смотрел вниз. Просто повернулся и пошел к дому. Я вдруг почувствовал, что дико устал. Это было так странно... Потом побежал — словно очнулся после сна На лужайке перед домом никого не было, но в столовой я увидел Юджина — он у нас и шофер, и дворецкий — и сказал, что отец только что свалился со скалы. Он велел мне сообщить маме и сказать, чтобы звонила в больницу, а сам побежал к скале. Мама была наверху, смотрела телевизор вместе с Тэлом. Я ей сказал, и Тэл стал звонить в больницу.

— Кто такой Тэл?

— Мамин приятель из Нью-Йорка, полное имя — Тэлмедж Стивенс. Он юрист, но к делам отца отношения не имеет. Спортсмен. Он... — Фрэнк внезапно замолчал, и у Тома мелькнула мысль, что, быть может, этот Тэл — любовник его матери.

— Тэл тебе что-нибудь сказал? Спрашивал тебя о чем-нибудь?

— Нет. Это я сказал... сказал, что отец сам столкнул кресло вниз.

— Потом, наверное, приехала «скорая», а затем полиция — верно?

— Да. Пока его и коляску доставали, прошло не меньше часа. Им пришлось работать при прожекторах. Ну, а потом набежали журналисты. Правда, мама и Тэл быстро от них избавились, это у них хорошо получается. Маму они просто до бешенства довели, но все они местные.

— А после были и другие?

— Ну да. С двумя пришлось поговорить матери, с одним — мне.

— Что ты сказал? Только повтори слово в слово.

— Сказал, что отец находился у самого края. Сказал, что считаю, будто он на самом деле хотел скатиться вниз. — Последние слова дались Фрэнку с трудом. Он встал со стула, подошел к полуоткрытому окну, потом обернулся и произнес: — Я соврал. Об этом я вам уже говорил.

— А у матери не возникло никаких подозрений на твой счет?

— Я бы сразу понял, если бы это случилось. Нет, никаких. В семье меня считают разумным, что ли. И правдивым. — Фрэнк нервно усмехнулся. — Джонни в мои годы был куда менее послушным. Ему приходилось нанимать репетиторов, он все время сбегал из школы в Гротоне домой в Нью-Йорк. Потом стал спокойнее. Я не говорю, что он много пил, но травку покуривал, кокаином баловался. Теперь вроде бросил. По сравнению с ним я — паинька. Потому-то отец так и жал на меня — понимаете? Хотел, чтобы я продолжил его дело. Как же, как же — империя Пирсонов!

Фрэнк взмахнул руками и усмехнулся. Было видно, что он очень устал. Он сел на прежнее место, откинул назад голову и полузакрыл глаза.

— Знаете, о чем я иногда думаю? О том, что мой отец был живым только наполовину и все равно стоял одной ногой в могиле. Может, я так думаю для того, чтобы хоть немного оправдать себя? Ужасная мысль!

— Давай-ка вернемся к Сьюзи. Она считает, что это ты спустил под откос отцовское кресло? Она сама тебе об этом сказала?

— Да. Утверждала даже, будто видела это из дома, поэтому ей никто и не верит, — скалу из дома не видно. Вид у нее был как у помешанной, когда она это сказала.

— Она и с твоей мамой говорила?

— Уверен, что говорила, только мама ей не поверила. Сьюзи ей не очень-то нравится. Это отец ее любил — за ее надежность. Она с нами уже давно — с самого нашего с Джонни детства.

— Она у вас была гувернанткой?

— Нет, скорее домоправительницей. Гувернанток нам нанимали отдельно, в основном англичанок, — в помощь маме. От последней мы избавились, когда мне было почти двенадцать.

— А Юджин? Он что-нибудь сказал?

— Про меня? Нет, ничего такого.

— Он тебе нравится?

— Он хороший парень, — отозвался Фрэнк и повеселел на глазах. — Он лондонец, и с чувством юмора у него все в порядке. Правда, когда отец слышал, что мы с ним шутим, то каждый раз выговаривал мне, что с шоферами и прислугой заигрывать не полагается.

— Кто еще из прислуги был в доме?

— В это лето — никого из постоянных, только приходящие. Садовник Вик на весь июль взял отпуск, так что кого-то там нанимали. Отец предпочитал, чтобы, когда семья приезжала из Нью-Йорка, в поместье находилось как можно меньше посторонних — слуг и секретарей.

«Вполне вероятно, — подумал Том, — что Лили и Тэл не особенно опечалены кончиной Джона Пирсона. Что же там происходило в эти летние дни и вечера?» Том достал из ящика около двух десятков листков бумаги, отдал их Фрэнку и, указывая на стол с пишущей машинкой, сказал:

— Это тебе на тот случай, если будет желание все это изложить. Печатай или пиши — как тебе больше нравится.

— Спасибо, — сказал Фрэнк, задумчиво глядя на чистые листы.

— Тебе, вероятно, хочется куда-нибудь пойти, но боюсь, что пока не стоит.

— А я как раз об этом думал.

— Можешь, правда, пройтись по лесной дороге позади дома, ею редко пользуются, разве что какой-нибудь фермер пройдет. Дорога начинается за тем местом, где мы сегодня утром работали, — помнишь?

Паренек сразу устремился к двери.

— И не убегай, — добавил Том, заметив состояние Фрэнка. — Через полчаса возвращайся, иначе я начну нервничать. Часы с собой?

— Да. Сейчас на моих два сорок две.

Том сверился со своими, убедился, что они отстают всего на одну минуту, и сказал, что если Фрэнк предпочтет затем отпечатать признание на машинке, то пусть возьмет ее и перенесет к себе.

Паренек вышел. Он оставил бумагу в комнате и сразу стал спускаться. Через боковое окно Том проследил, как Фрэнк пересек лужайку и затем стал пробираться сквозь кустарник. Один раз он упал, но в целом ловко преодолевал препятствия, подпрыгивая, словно настоящий акробат. Вскоре дорога повернула вправо, и деревья скрыли его.

Отчасти для того, чтобы послушать трехчасовые новости, отчасти чтобы перебить тягостное впечатление от рассказа Фрэнка, Том включил приемник.

Его поразило самообладание Фрэнка. Другой на его месте вряд ли смог бы без истерики рассказать все до конца. Может быть, свой первый шок он уже пережил раньше — либо еще дома, в Мэне, либо в Лондоне, или, может, в домике у мадам Бутен, где, лежа в одиночестве и без сна, дрожал от ужаса перед неминуемым разоблачением? Или несколько слезинок, которые он обронил перед ланчем, — это все, что потребовалось, чтобы пережить содеянное? В Нью-Йорке найдется немало мальчишек и девчонок не старше десяти, которые либо бывали свидетелями убийств, либо сами принимали участие в бандитских схватках со смертельным исходом, — и все это не вызывало у них никаких всплесков эмоций, но Фрэнк явно не из их числа.

«Чувство вины, испытываемое им, обязательно должно как-то проявиться, — думал Том, — и не обязательно это проявление должно стать зеркальным отражением, иллюстрацией прожитого. Оно может принять самую странную форму, иногда неожиданную не только для окружающих, но и для самого человека».

Тому почему-то расхотелось слушать радио, и он спустился на кухню, к мадам Аннет, которая была занята довольно неприятным делом: опускала живого лангуста в огромный кипящий котел. Том увидел, как она поднесла шевелящего клешнями моллюска к струе пара, и замер на пороге, жестом показав, что предпочитает переждать этот процесс вне кухни.

Мадам Анкет понимающе улыбнулась: с подобной реакцией Тома она сталкивалась не впервые. Неужто моллюск действительно протестующе зашипел, или это лишь показалось Тому? И не последний ли его предсмертный яростный писк ударил сейчас по чутким слуховым рецепторам его нервной системы?! И где этому обреченному существу привелось проводить свою последнюю ночь, потому что мадам Аннет наверняка купила его у владельца рыбного фургона еще вчера? Лангуст был большой — не чета маленьким своим собратьям, которые тщеславно извивались, подвешенные вниз головой в холодильном шкафу...

Услышав, что крышка кастрюли захлопнулась, он, чуть склонив голову, снова вошел в кухню.

— У меня ничего особо важного, мадам Аннет, я лишь хотел...

— Ах, месье Тома, — воскликнула мадам, — вы всегда так переживаете из-за этих лангустов, да и не только из-за них — даже из-за людей, а? — И она прыснула со смеху. — Я рассказываю об этом своим подружкам — Женевьеве и Мари-Луизе.