Прошла еще одна неделя с благодатной погодой, с днями упоительного безделья, когда самым большим физическим усилием для Тома было ежедневно взбираться по крутым ступеням, возвращаясь с пляжа, а умственным – болтать по-итальянски с Фаусто, двадцатитрехлетним парнем, которого Дикки специально нанял в городке трижды в неделю заниматься с Томом.

Как-то раз они отправились на яхте на Капри. Остров находился довольно далеко, из Монджибелло его не было видно.

Том многого ожидал от этой поездки, но Дикки был не в духе, что с ним иногда случалось, и расшевелить его так и не удалось. Он повздорил с хозяином причала, где они привязали “Летучую мышь”. Дикки даже не захотел прогуляться по чудесным улочкам, расходившимся в разные стороны от площади. Посидели в кафе на площади, выпили по две-три рюмки мятного ликера, а потом Дикки захотел уехать обратно, чтобы засветло добраться до дому, хотя Том выражал готовность оплатить счет в гостинице, если б Дикки согласился переночевать. Том решил, что это не последняя их поездка на Капри, а сегодняшний день надо списать со счетов и забыть.

Пришло письмо от мистера Гринлифа (оно разминулось с письмом от Тома), где тот повторял свои доводы в пользу возвращения Дикки домой в Штаты, желал Тому успеха и просил незамедлительно сообщить о результатах. Том послушно взялся за перо еще раз. Письмо мистера Гринлифа было выдержано в отвратительно деловом стиле, ну точно как если бы он ревизовал на верфи партию доставленных деталей, и Тому было нетрудно выдержать свой ответ в таком же стиле. Он был навеселе, когда писал письмо, потому что сел за него как раз после ленча, а они всегда были навеселе после ленча, за которым пили вино. Восхитительное легкое опьянение, которое легко как преодолеть при помощи двух-трех чашечек черного кофе и непродолжительной прогулки, так и усилить, выпив еще стакан за неспешными будничными послеполуденными занятиями. Смеха ради Том подпустил в свое письмо толику надежды. Подражая стилю мистера Гринлифа, написал:

В этом месте Том невольно улыбнулся. На самом деле они с Дикки обсуждали, не отправиться ли им этой зимой в круиз по греческому архипелагу, и Дикки отказался от мысли слетать домой хотя бы на несколько дней, если только к тому времени матери не станет уж совсем худо. Они обсуждали также возможность провести январь и февраль – самые неприятные в Монджибелло месяцы – на Мальорке. И Том был уверен, что Мардж с ними не поедет. Обсуждая планы путешествий, ни он, ни Дикки никогда не упоминали о ней, хотя Дикки сделал ошибку, проговорившись ей мимоходом, что они с Томом собираются куда-нибудь поехать зимой. Ох уж этот Дикки с его дурацкой откровенностью!

И теперь, хотя Том знал, что Дикки по-прежнему тверд в своем намерении поехать только вдвоем с ним, Дикки был более обычного внимателен к Мардж именно потому, что понимал: жестоко с их стороны не пригласить ее тоже. Оба старались прикрыть эту жестокость, внушая ей, что собираются путешествовать по дешевке и, значит, в наихудших условиях. На судах, перевозящих скот, будут спать на палубе вместе с крестьянами и всякое такое. Условия вовсе не подходящие для девушки. Но Мардж по-прежнему выглядела удрученной, и Дикки старался загладить свою вину тем, что теперь чаще приглашал ее на ленч или на ужин. Иногда, когда они поднимались с пляжа в гору, Дикки подавал ей руку, чтобы помочь, хотя Мардж чаще всего тут же отнимала свою. Порой она высвобождала руку с таким видом, будто на самом деле готова умереть за то, чтобы Дикки держал ее руку в своей.

А когда они пригласили Мардж поехать с ними в Геркуланум, она отказалась.

– Думаю, мне лучше остаться дома. А вы развлекайтесь в своей мужской компании, – сказала она, с трудом изобразив улыбку.

– Что ж, на нет и суда нет, – согласился Том и тактично ушел в дом, чтобы Дикки с Мардж могли поговорить на террасе наедине, если им захочется.

Том стоял у большого окна в мастерской Дикки, скрестив на груди руки, и смотрел на море. Он любил смотреть в окно на голубое Средиземное море и думать о том, как они с Дикки поплывут по нему, куда им вздумается. Танжер, София, Каир, Севастополь… К тому времени, как у него кончатся деньги, думал Том, Дикки, возможно, так привяжется и привыкнет к нему, что сочтет само собой разумеющимся, чтобы они продолжали жить вместе. Они вдвоем вполне могут прожить на пятьсот долларов – ежемесячный доход Дикки. С террасы доносились голоса. Дикки говорил просительным тоном, Мардж отвечала односложно. Потом закрылись ворота. Мардж ушла. А ведь собиралась остаться на ленч. Том перемахнул через подоконник и вышел к Дикки на террасу.

– Она рассердилась на что-нибудь? – спросил Том.

– Нет. Думаю, считает, будто мы не принимаем ее в компанию, что-то в этом роде.

– Но мы как раз ее приглашали.

– Речь не только об этом случае. – Дикки медленно ходил взад и вперед по террасе. – Она теперь даже не хочет ехать со мной в Кортино.

– Ну, до декабря еще передумает.

– Сомневаюсь, – сказал Дикки.

Мардж явно изменила свое решение насчет Кортино из-за того, что он, Том, тоже поедет туда. Дикки пригласил его на прошлой педеле. Когда они вернулись из поездки в Рим, Фредди Майлза уже не застали: Мардж сказала, что ему внезапно пришлось отправиться в Лондон. Но Дикки обещал написать Фредди, что приедет с приятелем.

– Дикки, может быть, ты хочешь, чтобы я уехал? – спросил Том, уверенный, что Дикки этого не хочет. – Боюсь, я каким-то образом расстроил ваши с Мардж отношения.

– Что за глупости! Какие такие отношения?

– Ну, если смотреть с ее точки зрения.

– Нет, просто я чувствую себя в моральном долгу перед ней. А в последнее время я вел себя не слишком красиво. Мы с тобой вели себя не слишком красиво.

Дикки наверняка имел в виду, что они с Мардж вместе коротали прошлую долгую зиму с ее смертельной скукой, когда, кроме них, в деревне не было американцев, и не следовало ему пренебрегать ею теперь только потому, что появился еще кто-то.

– Может, мне поговорить с ней насчет Кортино? – предложил Том.

– Тогда она уж точно не поедет, – бросил Дикки и пошел в дом.

Том услышал, как он велел Эрмелииде повременить с ленчем: ему еще не хочется есть. Хотя Дикки говорил по-итальянски, Том явственно расслышал, как он сказал: ему не хочется. Дал понять, что он, Дикки, единственный хозяин в доме. Дикки вернулся на террасу, прикрывая рукой зажигалку, от которой прикуривал сигарету. У Дикки была красивая серебряная зажигалка, но при малейшем ветерке она начинала барахлить. Кончилось тем, что Том вытащил свою безобразную, но тут же ярко вспыхнувшую зажигалку. Такую же безобразную и такую же надежную, как пушка или танк. И дал ему прикурить. Хотел предложить Дикки выпить, но вовремя спохватился: это не его дом, хотя три бутылки гилби, стоящие сейчас на кухне, он купил на свои деньги.

– Сейчас третий час, – сказал Том. – Может, прогуляемся? По дороге зайдем на почту.

Луиджи иногда открывал почту в половине третьего, а иногда только в четыре. Кто его знает, а вдруг она открыта…

Они молча спустились с холма. Том пытался догадаться, что же именно Мардж сказала о нем Дикки. Его вдруг придавило тяжестью вины, даже лоб покрылся испариной. Чувство вины было неопределенным, но очень сильным, как если бы Мардж уличила его в воровстве или каком-либо другом постыдном поступке. Дикки не стал бы вести себя так, как сейчас, только из-за того, что Мардж была с ним холодна. Как всегда, спускаясь с холма, Дикки шел наклонившись вперед, высоко выбрасывая костистые колени. Том непроизвольно перенял эту его походку. Сейчас Дикки вдобавок еще и низко опустил голову и засунул руки глубоко в карманы шорт.