Собирался дождь. Том уже давно поднял воротник куртки.

– И Дерватту был отпущен свой срок. Моя попытка продлить его – это абсурд. Да, по сути, я этого и не сделал. Все это можно исправить. – Бернард произнес это, как судья, выносящий приговор – мудрый и единственно возможный, – с его точки зрения.

Том вытащил руки из карманов и подышал на них, затем опять засунул поглубже.

Дома Том заварил чай и достал виски и бренди. Выпивка либо успокоит Бернарда, либо, наоборот, сделает его агрессивнее, и тогда, может быть, наконец наступит кризис, что-то произойдет.

– Мне надо позвонить жене. Выпей пока чего хочешь, – сказал Том и взбежал наверх. Если даже Элоиза все еще сердита, то, по крайней мере, не безумна.

Том назвал телефонистке номер в Шантильи. Начался дождь. Он мягко стучал в окно. Ветра не было. Том вздохнул.

– Алло, Элоиза? – Трубку сняла она. – Да, со мной все в порядке. Я хотел позвонить тебе еще вчера, но было уже слишком поздно… Я был на прогулке… – (Она пыталась дозвониться ему.) – …С Бернардом. Да, он здесь, но, думаю, сегодня уедет. Может быть, вечером. Когда ты вернешься?

– Когда ты избавишься от этого чокнутого.

– Элоиза, je t'aime [110]. Я думаю, не съездить ли мне в Париж, вместе с Бернардом, – может быть, так я быстрее от него избавлюсь.

– Почему ты так нервничаешь? Что у вас происходит?

– Ничего не происходит.

– Сообщи мне, когда будешь в Париже.

Том спустился обратно в гостиную и включил проигрыватель. Он выбрал джаз. Джаз был не хорош и не плох и, как Том уже не раз замечал в подобные критические моменты, он никак на него не действовал. Действовала только классическая музыка – она успокаивала или навевала скуку, внушала уверенность или, наоборот, лишала ее, потому что в ней был порядок, и ты либо подчинялся ему, либо отвергал его. Том положил целую кучу сахара в свой остывший чай и залпом выпил его. Бернард, похоже, не брился уже дня два. Уж не собирался ли он отрастить бороду, как у Дерватта?

Спустя несколько минут они уже шли через лужайку. У Бернарда развязался шнурок. Его ботинки армейского образца были уже порядком стоптаны, их носки загибались вверх, как клювы новорожденных птенцов, в которых, как ни странно, чувствовалось что-то древнее. Завяжет он когда-нибудь свой шнурок или нет?

– Тут на днях, – сказал Том, – я попытался сочинить лимерик:

Как-то раз поженила природа

Ноль с понятием среднего рода.

И сказал средний род:

“Может, я и не тот,

Но родим мы уж точно урода”.

Но беда в том, что лимерик получился слишком гладким. Может, ты придумаешь последнюю строчку удачнее?

У самого Тома тоже был другой вариант последней строки и средней части. Но Бернард, казалось, даже не слушал его.

Они шли по дороге в лес. Дождь прекратился, только с деревьев еще капало.

– Смотри, какой лягушонок! – Том чуть не наступил на крошечное существо не больше ногтя и нагнулся, чтобы поймать его.

Удар пришелся ему по затылку. Возможно, это был кулак Бернарда. Том услышал голос Бернарда, говоривший что-то, ощутил мокрую траву, камень у своего лица и утратил связь с действительностью – по крайней мере, он сам никаких активных действий не предпринимал, но второй удар, по виску, он почувствовал. “Это уже слишком”, – подумал Том. Ему казалось, что его непослушные руки бессмысленно шарят по земле, но в то же время он понимал, что на самом деле он не двигается.

Затем его начали куда-то катить. Вокруг стояла тишина, если не считать звона в ушах. Том пытался пошевелиться, но у него ничего не получалось. Он не мог понять, лежит он на спине или на животе. Он ничего не видел, и мысли его блуждали сами по себе. Том поморгал глазами. В них был песок. Он ощутил – или ему показалось, – что какой-то груз придавливает его спину и ноги. Сквозь звон в ушах он различил шелестящий звук лопаты, вонзающейся в землю. Бернард закапывал его. Теперь он был уверен, что глаза его открыты. Это была могила Мёрчисона, конечно. Интересно, на какой глубине он находится и сколько прошло времени?

Милосердный Боже, подумал Том, нельзя допустить, чтобы Бернард закопал его слишком глубоко, – он же тогда не выберется! Ему в голову пришла смутная мысль, окрашенная мрачноватым юмором, что беспокойство, грызущее Бернарда, дойдя до определенного предела, должно утихнуть, а пределом этим была его, Тома, жизнь. Тому представилось, что он кричит: “Послушай, хватит!” – он был уверен, что крикнул это, но на самом деле он молчал.

– … не первый, – глухо донесся до него голос Бернарда сквозь толщу земли.

Что бы это значило? Действительно ли Бернард произнес это? Тому удалось чуть-чуть повернуть голову, и он понял, что лежит лицом вниз. Но двигать головой свободно он не мог.

Давление груза перестало возрастать. Том сосредоточился на дыхании – через нос и рот. Во рту было сухо. Он выплюнул песчаную почву. Если он не будет двигаться, Бернард уйдет. Том уже почти пришел в себя и сообразил, что, пока он был без сознания, Бернард успел сходить в сарай за лопатой. Сзади, на шее, Том почувствовал теплый ручеек. Кровь, наверное.

Прошло минуты две, а может быть, и все пять. Надо попытаться пошевелиться. Но что, если рядом стоит Бернард и наблюдает?

Шаги он, разумеется, не мог услышать. Вполне возможно, что Бернард давно ушел. И еще неизвестно, нападет ли он на него снова, если увидит, что Том выбирается из могилы. Все это было даже немного забавно. Впоследствии он еще посмеется над этой ситуацией – если, конечно, это “впоследствии” когда-нибудь наступит.

Том решил рискнуть. Он стал двигать коленями и подтянул руки под себя так, чтобы опереться на них и оттолкнуться, но оказалось, что у него нет на это сил. Тогда он начал потихоньку, как крот, копать пальцами ход наружу. Освободилось небольшое пространство у лица. Он продолжал рыть коридор, ведущий вверх, к воздуху, но никак не мог до него добраться. Земля, хоть и рыхлая, была влажной и липкой. Спиной он ощущал довольно солидный вес. Он стал отталкиваться ногами, одновременно делая движения руками кверху, как человек, пытающийся плыть в незатвердевшем цементе. Земли над ним, должно быть, не больше трех футов, убеждал себя Том, – а может быть, и меньше. Чтобы откопать яму глубиной три фута, требуется не так уж мало времени – даже в таком мягком грунте, – а Бернард, конечно же, трудился не так уж долго. Том был уверен, что теперь крышка его гроба уже шевелится, и если только Бернард не стоит над ним и не станет наваливать на него еще землю или, наоборот, откапывать его, чтобы еще раз ударить по голове, то можно попытаться сделать мощный рывок, а потом несколько секунд отдохнуть. Том сделал мощный рывок. Дышать стало чуть легче. Он раз двадцать вдохнул сырой могильный воздух и снова принялся за дело.

Две минуты спустя он уже стоял возле могилы Мёрчисона – теперь и его собственной. Он был с ног до головы покрыт грязью и землей и шатался, как пьяный.

Уже темнело. Приближаясь нетвердой походкой к своему дому, Том увидел, что света ни в одном из окон нет. Непроизвольно он подумал, что надо бы привести могилу в порядок и задался вопросом, где может быть лопата, которой работал Бернард, а потом решил: к черту это все. Он непрестанно выковыривал песок и грязь из глаз и ушей.

Может быть, Бернард сидит в темноте в гостиной? Тогда он подкрадется и прорычит “Бу-у-у”. Шутка, которую отколол Бернард, была довольно тяжеловесной. Перед тем как войти в дом, Том снял туфли и оставил их на пороге. Стеклянные двери были распахнуты.

– Бернард! – позвал Том. Еще одного нападения он, должно быть, не выдержал бы. Молчание.

Том, пошатываясь, зашел в гостиную, затем повернул обратно и, сняв на террасе перепачканные брюки и куртку, бросил их на пол. Оставшись в трусах, он зажег свет и поднялся в свою ванную. Ванна оживила его. Шею он обмотал полотенцем. Рана на затылке кровоточила. Том удалил из раны грязь махровой салфеткой и решил не обращать больше на нее внимания. Один он все равно не мог ее обработать. Он надел халат и спустился в кухню, где сделал себе бутерброд с ветчиной и запил его большой кружкой молока. Затем он повесил куртку и брюки в ванной. “Их надо почистить щеткой и отдать в химчистку”, – сказала бы неутомимая мадам Аннет. Ему крупно повезло, что ее нет дома. Если она пошла в кино в Фонтенбло или Мелёне, то вернется к десяти или, самое позднее, к половине двенадцатого. Однако рассчитывать на это было нельзя. Часы показывали без десяти восемь.