– Значит, у него есть склонность к суициду? – спросил Уэбстер.

– Нет-нет! Просто у него бывают подъемы и спады настроения, как у всякого нормального человека, – как у всякого художника, я хочу сказать. Дерватт писал это в момент душевного кризиса. У него сорвался заказ на стенную роспись – а он уже закончил работу. Ее отвергли из-за того, что там была изображена пара обнаженных людей. Фреска предназначалась для какого-то почтового отделения. – Бернард рассмеялся, как будто все это теперь уже не имело значения.

На лице Уэбстера, как ни странно, было серьезное и задумчивое выражение.

– Я прочел это, чтобы показать вам, что Дерватт абсолютно честен, – гнул свою линию Бернард. – Бесчестный человек не мог бы написать этого – и всего прочего, что говорится в его дневниках о живописи, да и вообще о жизни. – Бернард постучал по блокноту костяшками пальцев. – Я тоже был слишком занят в тот момент, когда он нуждался во мне. Но я даже не подозревал, что ему так плохо. Да и никто из нас не подозревал. У него и с деньгами было туго, но он был слишком горд, чтобы попросить в долг. Такой человек никогда не украдет и не совершит – я хочу сказать, не допустит – фальсификации. Том ожидал, что инспектор произнесет с подобающей серьезностью что-нибудь вроде “Да-да, я понимаю”, но тот лишь задумчиво сидел раздвинув колени и положив руку на одно из них.

– Я думаю, то, что вы прочли, – это грандиозно, – нарушил молчание Крис. Когда никто ему не ответил, молодой человек опустил голову, но тут же поднял ее снова, будто был готов защищать высказанное мнение.

– Может, прочтете что-нибудь из более поздних записей? – спросил Уэбстер. – Все это очень интересно, но…

– Может быть, еще только две-три фразы, – проговорил Бернард, листая блокнот. – Ну, вот например. Написано тоже шесть лет назад. “Постоянная неудовлетворенность – единственное, что противостоит ужасу, охватывающему тебя во время создания картины”. Дерватт всегда относился к своему таланту очень… бережно. Но это трудно выразить словами…

– Ничего-ничего, я понимаю вас, – отозвался инспектор.

Том сразу почувствовал острое, глубокое разочарование, охватившее Бернарда. Он взглянул на мадам Аннет, скромно притулившуюся на полпути между аркой входа и диваном.

– И вы совсем не говорили с Дерваттом в Лондоне на этот раз, даже по телефону? – спросил инспектор Бернарда.

– Нет.

– А с Банбери или Константом во время приезда Дерватта вы тоже не встречались?

– Нет, я нечасто вижусь с ними.

Никто, подумал Том, не заподозрил бы, что Бернард лжет. Он выглядел как воплощение честности.

– Но вы с ними в хороших отношениях? – спросил инспектор, чуть наклонив голову набок, будто извинялся за свой вопрос. – Вы ведь, как я понимаю, были знакомы с ними и несколько лет назад, когда Дерватт еще жил в Лондоне?

– Да, конечно. Но я вообще редко выхожу куда-нибудь.

– А вы не знаете, – продолжал допытываться Уэбстер тем же мягким тоном, – нет ли у Дерватта друзей, владеющих самолетом или морским судном, на котором они могли бы тайком доставить Дерватта в Англию и обратно, как какого-нибудь сиамского кота или пакистанского беженца?

– Нет, о таких друзьях мне ничего не известно.

– Еще вопрос… Вы, конечно, писали Дерватту в Мексику, когда узнали, что он жив?

– Нет, не писал, – ответил Бернард, сглотнув. Его большое адамово яблоко имело несколько расстроенный вид. – Я уже сказал, что редко бываю в галерее и встречаюсь с Джеффом и Эдом. Они тоже не знают адреса Дерватта – картины привозят на судах из Веракруса. Я думаю, Дерватт написал бы мне, если бы захотел. А раз не написал, то и я не хотел навязываться ему. Я чувствовал…

– Да-да? Вы чувствовали?..

– Я чувствовал, что Дерватт пережил какой-то душевный кризис. Может быть, в Греции или перед этим. Я думал, что он, возможно, изменился, изменилось его отношение к старым друзьям; и раз он не пишет мне, то, значит, не хочет.

Тому было до слез жаль Бернарда. Бедняга старался как мог. У него был несчастный вид человека, которого заставили играть на сцене, хотя он вовсе не является актером и ненавидит это занятие.

Инспектор взглянул на Тома, затем на Бернарда.

– Странно. Вы хотите сказать, что Дерватт был в таком состоянии…

– Я думаю, Дерватт был по горло сыт всем этим, – прервал его Бернард. – Люди опротивели ему, и он уехал в Мексику. Он стремился к уединению, и я не хотел нарушать его. Иначе я, может быть, поехал бы в Мексику и искал бы его там бог знает сколько времени – пока не нашел бы.

Это звучало так убедительно, что даже Том был готов поверить всему, что говорил Бернард. Он и должен верить, напомнил он себе. И, соответственно, поверил. Он подошел к бару, чтобы долить инспектору дюбонне.

– Понятно, – протянул Уэбстер. – Значит, когда Дерватт уедет обратно в Мексику – если еще не уехал, – то вы не будете знать, куда писать ему?

– Нет, разумеется. Я буду только знать, что он работает, и надеяться, что он счастлив.

– И в Бакмастерской галерее тоже не будут знать, где найти его?

Бернард покачал головой.

– Я думаю, нет.

– А что они делают с деньгами, вырученными от продажи его картин?

– По-моему, посылают в какой-то мексиканский банк, который переправляет их Дерватту.

Вот спасибо за столь гладкий ответ, подумал Том, разливая дюбонне. Оставив в бокале место для льда, он взял ведерко с сервировочного столика.

– Инспектор, вы останетесь на обед? Я предупредил мадам Аннет.

Мадам Аннет тут же выскользнула на кухню.

– Нет-нет, большое спасибо, – улыбнулся Уэбстер. – Я уже договорился встретится за обедом с сотрудниками полиции Мелёна. Единственная возможность поговорить с ними по-человечески. Это ведь старая французская традиция, не так ли? Я должен быть в Мелёне без четверти час, так что мне, наверное, пора вызывать такси.

Том позвонил в Мелён, чтобы прислали машину.

– Я бы с удовольствием осмотрел ваш участок, – сказал инспектор. – Выглядит он просто великолепно.

Возможно, у инспектора изменилось настроение и он сказал это, как человек, который просит разрешения осмотреть сад, чтобы избежать нудной беседы за чайным столом, но Том не думал, что причина в этом.

Крис был в таком восхищении от английской полиции, что хотел было сопровождать их, но Том сделал страшные глаза, и он остался. Том с инспектором спустились по ступенькам, на которых вчера – только вчера – Том чуть не упал, рванувшись к мокнущему под дождем Бернарду. Солнце светило довольно вяло, но трава уже почти высохла. Инспектор сунул руки в карманы своих мешковатых брюк. Вряд ли Уэбстер подозревает его в каком-либо криминале, подумал Том, но чувствует, что он не вполне откровенен. “Я провинился перед государством, и оно не забыло об этом”. Любопытно, что в это утро ему пришел на ум Шекспир.

– Яблони. Персиковое дерево. У вас тут не жизнь, а просто сказка. А какая-нибудь профессия у вас есть, мистер Рипли?

Вопрос был задан резко и прямо, как в иммиграционном бюро, но Том уже не раз отвечал на него.

– Я занимаюсь садом, живописью; изучаю то, что меня интересует. Постоянной работы, на которую мне приходилось бы ездить, у меня нет. Я редко бываю в Париже.

Том поднял камень, портивший его безупречную лужайку и, прицелившись, бросил его в дерево. Камень гулко ударился о ствол, а Том почувствовал боль в поврежденной лодыжке.

– А этот лес – ваш?

– Нет. Насколько мне известно, это общественная собственность. Или государственная. Я иногда собираю там хворост на растопку – обломанные сучья и тому подобное. – Не хотите прогуляться? – Том указал на лесную дорожку.

Инспектор направился было к лесу, но, пройдя пять или шесть шагов, повернул обратно.

– Спасибо, в другой раз. Пора, наверное, посмотреть, не пришла ли машина.

Когда они вернулись к дому, такси уже стояло у дверей.

Том и Крис попрощались с инспектором. Том пожелал ему bon appetit [88].