А тот всё смеялся, и смех его напоминал детский. Он был таким же невинным и искренним, как у доверчивого ребенка…

Волнение сменилось паникой.

— Нет, — осипшим от страха голосом бросил наблюдатель. — Не надо. — взмолился он, обращаясь к единорогу.

Голова единорога, злорадно улыбаясь, резко опустилась вниз. И рог опустился вместе с ней.

Зверек коротко пискнул, когда смертоносное белое жало проткнуло его маленькое пушистое тельце, и была в этом писке такая душевная боль, такая горечь предательства и обида, что слезы навернулись на глаза наблюдателя быстрее, чем сердце успевает сделать один удар. И полились двумя водопадами по застывшему в маске страдания и ужаса лицу.

Он не мог пошевелиться. Способен был лишь созерцать. Единорог поднял окровавленную голову и медленно зашагал в его сторону. Мир плавился, краски стекали со всех сторон, а осталось их всего три — черная, белая и красная.

Слева расползался мрачный черный лес, в нем каркали вороны. Сильно впереди шипела и бурлила адская кровавая река. Из глазниц жуткого единорога повыползали черные змеи, а сам он белым демоном подходил всё ближе и хохотал, словно само зло, гулко, леденяще и глубоко как из гроба. Нижняя челюсть его в остервенелом ритме двигалась вверх-вниз.

— Нет… пощади. — было единственным, что смог выдавить из себя скованный параличом наблюдатель.

А ужасающие краски продолжали таять, и вскоре единственной четкой картинкой осталась близящаяся смерть, принявшая облик единорога. Когда тому оставалось сделать еще несколько шагов, его голова неожиданно сделала полный оборот против часовой стрелки, пугающий своей дьявольской неестественностью. И залилась смехом еще более громким и жутким.

Когда единорог разинул огромную пасть, чтобы откусить человеку голову, краски сползли окончательно, наслоились друг на друга и смешались, став однородной завесой тьмы, и одновременно с этим все затихло. Остались лишь звуки бешено колотящегося сердца и прерывистого дыхания.

***

Была середина весны. Прошло чуть больше месяца со дня встречи с Яско в заброшенной избе. Вилма Карнейт чувствовала себя намного лучше, чем раньше, и в кои-то веки смотрела в будущее с надеждой.

«Все будет хорошо».

Вилма закончила стирать одежду на улице и, развесив ее, чтобы просушить, пошла в их с сыном шатер, в котором временно они были вынуждены жить в связи с переездом, надеясь, что жилищные условия позже улучшаться.

Она не ожидала, что, войдя внутрь, почувствует то же самое, что и месяцы назад, только гораздо, гораздо сильнее. Ее накрыла волна ужаса и боли. Так подло ее не предавал даже его отец, когда уходил от них.

Габриэль лежал на спине, прямо посреди шатра, и, закатив глаза так, что зрачки скрылись, а видны остались только белки, бился в конвульсиях и пускал изо рта слюни. Это — типичный эффект от применения инея: тот, кто его употребил, чувствует прекрасные, теплые галлюцинации, его сознание заполняют радостные и сказочные грезы, абсолютно вытеснив гнетущую, вечно проблемную реальность, в то время как тело наркомана беспомощно трясется, упав там, где пришлось.

Зря Вилма поверила своему сыну. Стоило ей лишь на день отлучиться до ближайшего города, как тот сразу побежал в проклятую избу вымаливать прощения у Яско.

***

Габриэль трясущимися руками сжимал кружку с горячим чаем, периодически поднося ее ко рту и отхлебывая темную жидкость. Вилма всегда приводила сына в чувства с помощью этого тонизирующего напитка.

— Ты встречался с ним в избе?

— Нет. В другом месте. И я не скажу, в каком.

Если бы Габриэлю в этот момент было дело до своей матери, он бы заметил, что всего лишь за один вечер у нее стало намного больше седых волос. А ей было всего тридцать пять.

У нее уже не было сил абсолютно ни на что. Даже на слезы. Она просто вышла на улицу и уселась на ближайший пенек. Внутри нее была черная пустота, и некому было утешить и помочь. Даже на главу поселения, в котором они нашли приют, Вилма не могла рассчитывать. Ведь если он узнает о том, что в этом месте появились наркотики, то просто выгонит ее и Габриэля. А идти им больше некуда.

«Надо было убить подонка в тот раз. Теперь такой возможности не будет».

В какой-то момент Вилма встретилась взглядом с небольшим вороном, который приземлился на земле рядом с пеньком, на котором она сидела. Черные глаза птицы отчего-то были завораживающими и утешающими. Ворон смотрел так, будто своим взглядом хотел сказать: «Я все понимаю. И знаю, как помочь».

Мрачная легенда всплыла в сознании Вилмы. Она много раз слышала болтовню о некоем прячущемся на севере Ригерхейма Ордене и о состоящих в нем таинственных людях-воронах, которые приносят смерть тем, кто заставляет других страдать. Особенно часто об этом болтали старики, и Вилма принимала их за выживших из ума, когда кто-то из них доказывал, что сам обращался к мистическим птицам.

«Похоже, вера в чудеса приходит с возрастом. Хотя должно быть наоборот».

— Мудрые глаза у тебя, птичка. Правду о вас говорят или нет?

Ее отповедь была недолгой, и когда птица взмыла в небо, Вилма почувствовала, что на душе ее стало спокойно. У нее отчего-то было такое чувство, будто ей пообещал помочь кто-то, кто никогда не нарушает своего слова. Она попыталась прогнать эти мысли.

«Поверить не могу. Я только что рассказывала птице о своих проблемах. Вот к чему приводит одиночество».

Вилма еще раз бросила взгляд на удаляющийся силуэт, и он снова мистическим образом внушил женщине необъяснимое доверие и надежду.

«Хотя отчего-то мне кажется, что россказни об этом ордене не так уж и лживы. Я буду ждать тебя, человек-ворон».

Однако утешившей ее птице уже некому было нести мольбы о мести. С недавних пор Орден стал заниматься совсем другими вещами.

Измотанные дорогой скакуны Руин и Брон устало перебирали копытами, меся глубокую грязь. Еще вчера они мчались во весь опор, оставляя позади себя клубящуюся пыль, а теперь едва волоклись, тяжело фыркая и недовольно мотая гривами. Это и неудивительно — ливень не утихал часов уже десять, и тракт за это время превратился в подобие грязной речушки.

А пока крупные капли продолжали срываться с почерневшего неба, ситуацию обострял еще и ветер. Он, неистово свистя, бил всадников по лицу, словно хлыст. Он морозил кожу и выбивал слезы из глаз, а порой его порывы были настолько мощными, что, врезаясь в бока коней, заставляли тех терять равновесие.

Но в этот раз погода тревожила Зорана не из-за банального дискомфорта, а по причине дурных последствий, которые она предвещала: раны Лаура нуждались в чистоте и сухости, которые невозможно было обеспечить в разгул стихии.

Зоран хмуро вглядывался вдаль.

— Я знаю, что ты хочешь там увидеть, — лихорадка еще не лишила Лаура проницательности. Это было хорошим знаком. — И уверяю тебя, мы не остановимся, даже если трактир вырастет прямо из-под земли в шаге от нас.

Зоран глянул на упрямца. Кожа того оказалась едва ли не белее снега. И в целом он напоминал того, кто только что восстал из могилы.

Или того, кто с минуты на минуту в нее отправится.

— Уверяешь? Самонадеянное заявление для того, кто одной ногой в лучшем мире.

— Я чувствую себя вполне… приемлемо.

— Тогда можешь поменяться со своим конем местами. Он-то точно свалится замертво, если не отдохнет.

— Мы не остановимся, — продолжал настаивать Лаур. — Во Фристфурт нужно попасть как можно скорее. Но ты можешь сойти с дороги хоть сейчас. Считай, твой долг уплачен.

— Это вряд ли. То, что ты признаешь его уплаченным, вовсе не делает его таковым, к моему сожалению.

— Забавно.

— Что именно?

— Чем кровавей у человека профессия, тем скрупулезней он подсчитывает долги чести. Другое дело, что само понятие «честь» все трактуют совершенно по-разному.