Когда совещание закончилось, Чэнь Цинсюй подала ему еще одну миску лекарства. Гу Юнь выпил залпом. Возможно, это были последствия сильного сотрясения или взрыв еще сильнее повредил его слух, но в ушах, которые и так ничего не слышали без лекарства, не переставало звенеть.

Поставив на стол пустую миску, Гу Юнь первым делом спросил:

— А когда уехал Янь-ван?

Чэнь Цинсюй берегла слова, как золото [5]:

— Рано утром на первый день третьего месяца.

Гу Юнь вздохнул с облегчением — тогда он еще контролировал ситуацию на фронте. Поскольку Чан Гэн уже уехал, вести о покушении на маршала никоим образом не достигнут столицы.

Когда все личные и военные вопросы были решены, Гу Юнь решил, что зря переживал. Он засмеялся и, глядя на Чэнь Цинсюй, сказал:

— Да уж. Я так торопился одержать победу, что не продумал все тщательно и в результате выставил себя на посмешище.

Чэнь Цинсюй не стала смеяться над ним, а взяла стул и присела. Видно, разговор им предстоял долгий.

— Аньдинхоу, я хочу серьезно с вами поговорить.

Гу Юнь остолбенел.

Лекари бывают разные. Одни вспыльчивы настолько, что стоит пациенту чуть отклониться от указаний врача, как их тут же осыпают бранью. Другие подобны овцеводам — лечат любого, кто к ним обратится; а если кто-то противится, то они не станут его принуждать, позволив человеку самому решать, хочет он жить или умереть.

Чэнь Цинсюй, несомненно, принадлежала ко второму типу. Она и слова не сказала Гу Юню, когда он в железном корсете отправился на фронт, и не ругала за то, что он постоянно увеличивал дозу лекарств. Вот только никогда прежде она не смотрела на него с такой печалью во взгляде.

— Барышня Чэнь, прошу вас, — пробормотал Гу Юнь

— Все в организме человека взаимосвязано, глаза и уши не исключение. Последствия яда, которым Аньдинхоу отравили в детстве, ощущаются по сей день. Отличие в том, что во время последней военной компании Аньдинхоу постоянно получал новые травмы. Пострадали даже легкие, а сердце, печень, селезенка и почки не смогли толком восстановиться. Так что, по моему мнению, поскольку ситуация в западных странах стабилизировалась, маршалу следует под предлогом сопровождения пленных вернуться на пару дней в столицу и передохнуть, иначе...

— Иначе однажды ни одно чудодейственное лекарство мне не поможет, не так ли? — спросил ее Гу Юнь.

Чэнь Цинсюй совершенно не изменилась в лице, а лишь кивнула и сказала:

— Аньдинхоу лучше меня знает возможности своего тела.

Гу Юнь протянул «м-м-м» вместо ответа. Долгое время он хранил молчание.

Двадцатилетним и тридцатилетним еще неведомо, что такое старость и болезнь — понимание приходит лишь со временем. Естественно, иногда бывает, что они плохо себя чувствуют, но всерьез об этом не задумываются. Пожелания вроде «будь здоров» и «побереги себя» от других людей влетают у них в одно ухо и вылетают из другого. С этим бренным телом столько всего связано: слава и богатство, верность и справедливость, семья и долг... любовь и ненависть.

Гу Юнь не был исключением из правила.

До этого момента.

Ему всегда казалось, что его судьба — умереть ради своего народа где-нибудь на границе. Жизнь напоминала фейерверк — когда запал закончится, никто не сможет его упрекнуть в том, что он опозорил фамилию своих предков, верно служивших трону.

Но когда в жизнь Гу Юня буквально из ниоткуда ворвался Чан Гэн, подобно оплеухе это отрезвило его и вынудило поменять планы. Это же пробудило и несбыточные надежды: теперь ему хотелось от жизни гораздо большего. Скажем, дождаться, когда дела в стране наладятся, а оставшиеся мирные годы вдали от сражений провести с Чан Гэном, пока его самого не добьет болезнь.

Если жизнь Гу Юня оборвется слишком рано, то Чан Гэну придется в одиночку нести бремя проклятия этой коварной северной варварской женщины. Что он тогда будет делать? Если однажды Кость Нечистоты затмит его разум, кто тогда... присмотрит за ним? Кто о нем позаботится?

Чэнь Цинсюй не обладала даром красноречия и переживала, что своими косноязычными аргументами не убедит Гу Юня. Впрочем, тот не дал ей времени на раздумья:

— Я понял. Благодарю за совет. В будущем барышне Чэнь предстоит еще немало работы. Ситуация на фронте сейчас такова, что я не могу позволить себе полноценный отдых, но, если мое присутствие не будет требоваться во дворце и на поле боя не произойдет ничего неожиданного, я постараюсь сократить использование лекарства. Хорошо?

Чэнь Цинсюй поразило то, как резко Гу Юнь изменил свое отношение к ситуации.

В подчинении у него находилось три поколения Черного Железного Лагеря — его безусловный авторитет в армии был непоколебим. Одного его слова было достаточно, чтобы предотвратить распространение слухов. Так что до столицы дошли только вести о великой победе на западной границе.

Господин Фэнхань громко плакал от радости, услышав последние новости. Придворные ликовали. Несмотря на то, что Гу Юнь позднее в письме попросил снисхождения за то, что своевольно срубил голову правителю Цюцы, это казалось сущей безделицей. Все прекрасно знали, что на поле боя Гу Юнь довольно жесток. Даже Ли Фэн был ничуть не удивлен этой новостью.

Лишь Чан Гэн нахмурился, прочитав пришедшее в Военный совет донесение. Интуиция подсказывала ему, что дело явно не чисто.

К несчастью, не успел он как следует это обдумать, и Черный Орел, срочный гонец, вручил ему другое письмо:

— Ваше Высочество, Аньдинхоу просил передать это вам лично в руки.

Последний раз Гу Юнь писал ему лично два года назад, когда только отправился на Шёлковый путь. Всего письма было два, и одно из них — написано почерком Шэнь И.

Чан Гэн прекрасно владел собой, поэтому спокойно взял письмо и вежливо поблагодарил доставившего его гонца. Черный Орел был человеком простым и неискушенным и едва не прослезился, тронутый таким почтительным обращением. Он отвесил Янь-вану глубокий поклон, жалея, что не может поклониться еще ниже, и поклялся верно служить родине прежде, чем его отослали прочь.

Избавившись от гонца, Чан Гэн отпустил сопровождавших его слуг и новоиспечённого старшего евнуха. Ему не терпелось поскорее в одиночестве прочесть письмо. Чан Гэн чрезвычайно ловко и бережно вскрыл конверт — тот даже не порвался и его можно было спокойно использовать еще раз.

Оттуда выпали высушенные цветы абрикоса.

Гу Юнь в своем письме настолько скрупулезно описывал каждую мелочь, будто в него Шэнь И вселился. Маршал резко и красочно повествовал о трусости союзных войск западных стран, сцена с обделавшимися от страха врагами живо вставала перед глазами. Задержись кто из чиновников допоздна в покоях Военного совета, он бы пришел в ужас, услыхав, как сидевший за заваленным бумагами рабочим столом Янь-ван заливисто хохочет над военным донесением.

Письмо заканчивалось такими строчками:

"На пограничной заставе растет несколько абрикосовых деревьев, опаленных пламенем войны. Сердцевина их выгорела, и все жившие там муравьи и насекомые погибли. Я полагал, что деревья эти давно мертвы. Но однажды, возвращаясь из ночного патруля, я заметил, что с виду мертвые деревья вдруг ожили — на обгоревших ветках за ночь набухли почки. Как очаровательно и печально. В армии мало кто способен оценить подобную красоту. Любоваться цветами здесь все равно что играть на цитре перед быком [6], поэтому раз уж я сделал первый шаг и сорвал ветку абрикоса, чтобы тебя подразнить..."

Чан Гэн с трудом смог разобрать следующее предложение, хотя написано оно было почерком, который передавался в семье Аньдинхоу из поколения в поколение.

"Я мечтаю о том, что ранней весной вернусь в свое поместье и смогу сорвать еще пару веток".

Возможно, Гу Юнь решил, что строить планы на будущее — дурная примета, поэтому перечеркнул свои слова, оставив поверх них размашистую подпись. Непонятно было, намеренно это было сделано или нет. На бумаге остался четкий отпечаток абрикосовой ветки, точно шрам пересекающей иероглиф «Гу». Бумага, на которой было написано письмо, источала тонкий аромат невидимых цветов, а само письмо выглядело невероятно красиво.