Чан Гэн моргнул.

— Как тебе моя идея?

Гу Юнь пришел в чувство, улыбнулся и ответил:

— Не знай я тебя так хорошо, подумал бы, что ты — небесная кара, посланная на наши головы.

Прозвучало довольно мрачно, но Чан Гэг понял намек. Он придвинулся ближе к Гу Юню, положил руку ему на плечо и произнес:

— Судьба Великой Лян зависит от меня. Ты в это веришь?

Когда Гу Юнь к нему повернулся, то Чан Гэн обнял его, губы Гу Юня скользнули по щеке.

— Ты поцеловал меня, — заметил Чан Гэн.

Гу Юнь оторопел.

Разве они не о делах только что говорили?

Чан Гэн обвил руками его шею и поцеловал Гу Юня, поделившись мягким ароматом и вкусом османтуса. Гу Юнь ничего не имел против нежного и ласкового нефрита [2], готового упасть в его объятия. Но стоило дать слабину, как принц вскоре переставал притворяться нежным и ласковым нефритом.

Говорят, что нет ничего слаще и важнее медовых уст красавицы, а с губами любимого человека ничто не сравнится. Вот только в случае с Чан Гэном можно было и обжечься. Сладость следовало пробовать медленно — начинать ласки с легких поцелуев, постепенно переходя к более страстным, наслаждаясь каждым мгновением. Чан Гэн придерживался иного мнения. Если поначалу он проявлял покорность, то вскоре показывал свою свирепую натуру. Это больше не были медленные томительные поцелуи — Чан Гэн словно пытался сожрать его целиком. Гу Юнь находил такие ласки чересчур бурными. Они с трудом могли оторваться друг от друга. Язык занемел от поцелуев, но Чан Гэну все было мало — он стал страстно целовать его подбородок и шею, оставляя алые следы. Будто и правда решил сожрать.

Так уязвимую шею Гу Юня превратили в палку, чтобы точить зубы. Невольно он напрягся, но не хотел отталкивать. Правда от щекотки невольно выступили слёзы и, пытаясь сдержать смех, Гу Юнь спросил:

— Тебя в детстве собака покусала?

Чан Гэн бросил на него пламенный взгляд.

— Разве запрет барышни Чэнь почти не истек?

Примечания:

1 ) идиома: не смеет драгоценный сын садиться под стрехой крыши.

坐不垂堂 - zuòbùchuítáng не садиться под стрехой крыши (обр. в знач.: быть очень осторожным, беречься)

Целиком это означает, что люди важные, обычно с достатком, должны беречь себя и не должны садиться под стрехой крыши, чтобы падающая черепица не разбила им голову.

2) Нежный и ласковый нефрит - чаще эту метафору используют в отношении женщины. Как описание молодой девушки с белым, мягким, теплым телом

Глава 98 « Грандиозные перемены»

____

И этот огонь охватил всю страну — словно пришла расплата за те времена, когда на протяжении двух династий сановники даром ели свой хлеб.

____

Гу Юнь протянул руку и осторожно погладил Чан Гэна по животу. Прикосновение не выглядело навязчивым, но вышло довольно волнующим. Жар ладони Чан Гэн чувствовал даже сквозь одежду — его кожи словно коснулось горячее, но ещё не обжигающее пламя.

Он настолько соскучился по Гу Юню, что совершенно потерял голову. Пока маршал находился в Северобережном лагере, Чан Гэн страстно мечтал об интимной близости. Фантазии никак не выходили у него из головы. Каким бы стариком Чан Гэн порой себя не ощущал, ему не так давно исполнилось двадцать лет. Одно дело не иметь понятия о плотских удовольствиях, а совсем другое, когда ты только вкусил их, а барышня Чэнь все запретила. Если бы на плечах Чан Гэна не лежало столько ответственных дел и его самоконтроль не был идеален, от вожделения он бы точно сошел с ума.

Стоило Гу Юню к нему легко прикоснуться, как половина тела Чан Гэна занемела. Дыхание участилось, в ушах звенело.

— Ифу, ты смерти моей хочешь? — хрипло спросил он.

— Твои раны уже не болят?

Болели, конечно, но не так, как раньше. Обычно принц легко переносил страдания. "Нестерпимо" болеть его раны начинали, когда он начинал капризничать, выпрашивая ласку и поцелуи. Впрочем, если бы у него сейчас открылись раны и кровь хлынула рекой, он бы ничего не почувствовал, словно кожа стала медной, а кости — железными.

— Раз больше не болят, — с невинной улыбкой Гу Юнь неспешно поймал чужую руку, шарившую под его одеждой, вытащил и оттолкнул в сторону, — за тобой должок.

Чан Гэн промолчал.

Закинув одну руку за голову, Гу Юнь растянулся на постели. Другая его рука по-прежнему приобнимала Чан Гэна за талию.

— Скажи-ка, чем ты думал, когда решил вместе с ученым, который и курицы-то задушить не способен, отважно ворваться в логово разбойников? — Хотя в голосе Гу Юня не было ни ноты суровости, от вопроса прошиб холодный пот.

Чан Гэн пробормотал:

— Цзыси...

— Тебе не обязательно называть меня Цзыси, — холодно ответил Гу Юнь. — Можешь и дальше звать меня ифу.

Чан Гэн смущенно улыбнулся и, решив подластиться, нежно его поцеловал. Недавно выяснилось, что Гу Юню нравились подобные неспешные поцелуи. За одним поцелуем последовал ещё один, и ещё... Чан Гэн внимательно посмотрел на Гу Юня. Обычно после этого тот легко соглашался на что угодно...

Правда в этот раз почему-то не сработало.

Гу Юнь приподнял бровь.

— Не осторожничай. Мои раны не болят.

Наконец у мудрого Янь-вана кончились уловки, и он честно признался:

— Да не ожидал я, что они правда поднимут восстание.

Гу Юнь снисходительно улыбнулся. Погладив Чан Гэна по щеке тыльной стороной ладони, он затем беспощадно отрезал:

— Не говори ерунды. Ты должен был ожидать чего-то подобного.

Голос Чан Гэна дрогнул:

— Я... Мы с господином Сюем в тот день были возле логова разбойников. Но мы же не знали заранее, что они решат ...

— О, — кивнул Гу Юнь. — Такой шанс погибнуть выпадает раз в жизни, как же им не воспользоваться.

Чан Гэн понял скрытый упрек. Чувствуя, к чему все идет, он решил сразу покаяться:

— Я совершил ошибку.

Гу Юнь убрал руку. Его лицо оставалось совершенно непроницаемым, а персиковые глаза — прищурены. Чан Гэн не знал, о чем он сейчас думает, поэтому невольно напрягся.

Ему пришлось довольно долго ждать ответа. Гу Юнь к тому времени перестал злиться и неожиданно спросил:

— Неужели, виной всему мои настойчивые вопросы: «Когда мы устроим беженцев? Когда сможем вернуть Цзяннань?»

Выглядел он при этом крайне подавленным, а над бровью залегла морщинка. Подобное выражение лица Чан Гэн видел у него лишь однажды — в канун нового года, когда они поднялись на борт красноглавого змея и Гу Юнь тремя кубками жертвенного вина помянул души погибших [1]. Тогда он казался до того одиноким и мрачным, что яркие столичные огни не смогли осветить его лицо.

От волнения речь Чан Гэна стала неразборчивой:

— Я не... Я... Цзыси...

В молодости Гу Юнь не любил открывать посторонним свои чувства. На то имелась причина. Ему казалось, что если на лице человека отражаются его переживания, то он все равно что при всех обнажается. Совершенно неподобающее зрелище. Никто не захочет на это смотреть. Неважно переживал ли Гу Юнь счастье или, наоборот, несчастье, все равно сдерживался — так уж его воспитали. В лагере солдаты вместе ели мясо и пили вино, а если и показывали свои истинные чувства, то только когда напивались вхлам. Кто-то терял над собой контроль и начинал дико орать или рыдать в голос, а кто-то в лучшем случае просто песни горланил, подыгрывая себе палочками для еды.

Несвоевременное признание давно вертелось у Гу Юня на кончике языка, но ему не хватало решимости произнести эти слова вслух. Наконец, он попытался:

— Когда я мчался из столицы, по пути сюда, я...

Будучи человеком крайне наблюдательным, Чан Гэн легко догадался, что Гу Юнь собирался ему сказать. Его зрачки расширились, и теперь он смотрел на Гу Юня со смесью тревоги и надежды.

Возможно, это были самые трудные слова, что Гу Юню приходилось произносить в своей жизни. Он едва не пошел на попятную.

Тогда Чан Гэн спросил: