Мы сделали несколько шагов, и танцующий огонек наконец потянулся вверх, освещая соседа лесника. От внезапно вцепившихся в прутья обезображенных струпьями пальцев я вздрогнул и сделал шаг назад, разглядывая лицо пленника. Красивого там было мало и при жизни, а уж после смерти…

— Вы держите Падших?! — мне казалось, что я не потерял самообладание, однако мой голос дал петуха.

— Разве это Падший? — усмехнулся Ситников. — Так, грязь, что под ногтями заводится. Падшим ему не стать. Уж я об этом позабочусь. И так отъелся на дармовых харчах.

— Это как? — не понял я.

— Мы его нашли месяца три назад, в одной деревне вниз по Волге. Там Разлом случился. Многих твари сожрали, а вот некоторых Падшие заразили.

— Как заразили?

Ситников почесал макушку, словно впервые задумавшись над природой этого явления.

— Я тебе того не скажу. Как они людей для своих гнусных целей выбирают. Кого-то убивают без всякого сожаления, а вот других оставляют. В них магию свою мерзкую всовывают. И все. Был человек и нет его. Пропала душа. С тех пор оскверненный он.

Ситников убрал свечу от камеры и повел меня к следующей, все продолжая говорить.

— Чтобы Падшим стать, по-настоящему Падшим, много времени должно пройти. Еда, опять же, ему нужна.

— Люди?

— Не в том смысле, как твари действуют. Самое главное здесь — магия. Эта мерзость как-то способна дар из нас вычерпывать. За этот счет сильнее и становятся. Если достаточно наберут, да времени пройдет сколько надо, то они вроде как перерождаются.

— В Падших, — понял я.

— Ага, так и есть. У того, — указал он на мрачный угол камеры, в который до сих пор цеплялся оскверненный, — шансов немного было. Деревня вдалеке, еды для него там нет. Либо бродить пошел бы по округе, либо ждал бы хозяина.

— Хозяина?

— Того, кто его осквернил черной магией. А уж какой у хозяина расчет был — одному Богу известно. Может, хотел там вроде перевалочного пункта сделать, да только мы пришли. Все, что могли уничтожили, а вот этого забрали. Чтобы понаблюдать, поизучать, а то кончаются оскверненные. Не могут без силы.

При этих словах он поднес свечу ко второй камере. Я рассмотрел распластавшийся на полу труп, который впрочем, шевельнулся и утробно замычал.

— Этот у нас разговорчивый, — улыбнулся Ситников. — Да его скверна плохо тронула, оттого и слабый такой. Человеческого в нем много осталось, а оно убивает. Представляешь, даже есть просил. Не словами, само собой, жестами.

— А вы его не кормите? Может, существует какой-нибудь способ их исцелить?

— Нельзя исцелить, — отрицательно замотал головой Ситников. — А если и есть, то он мне неведом. Пробовали разное, да только сульфары и иные артефакты впустую профукали. Коли уж на роду написано, так тому и быть.

Мы проследовали к третьей камере. Пленник здесь не лежал — сидел, облокотившись о стену. Его бледное, словно частично осыпавшееся лицо, не выражало никаких эмоций. Тусклые глаза застыли в немом укоре.

— Он живой, вообще?

— Да они все давно уже не живые, — резонно ответил Ситников. — Если душа умерла, как бы тело не трепыхалось — это уже не жизнь. Существование. Но ежели ты решишь, что он никакой угрозы не представляет и захочешь подойти ближе, то очень об этом пожалеешь.

— Понятно, он, типа, в анабиозе?

— Да нет, вон же, лежит.

— Я имею в виду, вроде спит, но если почует еду, то набросится.

— Вроде того.

— Типичный зомби, — заключил я. — С той лишь разницей, что в наших фильмах они не превращаются в Падших.

— Вроде все показал тебе, — поежился генерал-губернатор. — Пойдем, а то озяб совсем. Всем тут хорошо, только холодно. Зимой людей вместо камер приходится розгами наказывать. А то не дело, застынут еще, умрут. Но через розги разве ум появляется? Нет, — ответил он на собственный вопрос. — Шкура заживет, и опять непотребства творят. Когда же в каталажке сидят, слушают, как вода капает, как минуты в вечность растягиваются, совсем другое понимание приходит.

— То есть, Владимир Георгиевич, Вы из тех, кто считает, что тюрьмы исправляют людей?

— Тю, глупости какие, — усмехнулся Ситников. — Человека каленое железо не всегда исправляет, а ты — тюрьма. Но вот ума прибавляет, у кого он есть, конечно. Заставляет свое непотребство и греховное нутро в узде держать. Это да. Ну, пойдем, голубчик, чаю горячего попьем, отогреемся. Мы же не твари, вон, безмозглые, это им холода нипочем.

Мы вернулись домой к генерал-губернатору, где и правда попили горячего чаю, после чего перешли к делам. Если быть точнее, Ситников приказал приволочь шкатулку с сульфарами и стал наказывать мне, что бы хорошего им привезти.

— Это как получится, — отозвался я. — Игорь Вениаминович уже заказал какие-то артефакты. Но Вашу просьбу я озвучу.

— Добре, — кивнул генерал-губернатор. — Только держи ухо востро с этим Максутовым. Видел я его в жизни всего раз, да мне хватило. Хитрый лис, себе на уме.

— Другие при Его Величестве бы и не остались, — пожал плечами я.

— Твоя правда. Но все же мои слова помяни.

— Пока он больше помогает. Кулон, вот, дал, который выручил.

— Запомни одну важную вещь, Николай, — посуровел Ситников. — Никто и никогда ничего не делает просто так. Я тоже раньше верил в чистоту души и праведников. Да только пожил на земле чуть побольше твоего, разное повидал. Все всегда ищут своей выгоды.

— Даже Вы?

— А чем я хуже, — пожал плечами громадный генерал-губернатор. — Именно потому мне и выгодно, чтобы с тобой ничего не случилось. Чтобы ты и дальше сюда приходил, артефакты приносил, нам помогал. Я же к тебе в друзья не набиваюсь и не пою соловьем, как мы с тобой заживем, если рука об руку пойдем.

Генерал-губернатор тяжело вздохнул, думая о чем-то своем, а после добавил.

— Думаешь, не понимаю я, что наша карта бита? Понимаю, Николай. Что может крохотная крепость супротив целого мира Падших сделать? Ничего. Покряхтеть да побрыкаться, чтобы не так позорно было умирать. Вот только к Императору и Максутову я не побегу, чтобы живот свой спасти. Прости уж, не из того теста. Ответственный я перед людьми. И костьми лягу, но их не брошу. Тьфу, разговор какой пошел, может настойки?

— Нет! — решительно поднялся я. — Да и пора мне, Владимир Георгиевич.

— Эх, вот, всем ты, Николай, хорош. Умный, честный, добрый, боец, опять же, каких поискать. Да вот только некомпанейский…

Возвращение прошло буднично. Ваську в конюшню, сам к Максутову. Его холуи, простите, подчиненные уже ждали меня возле Миши Хромого. Вот интересно, у них вообще нет личной жизни?

— В последнее время я езжу в бордели чуть чаще, чем к себе домой, — сказал я, входя в просторную комнату.

Опять новую. Такое ощущение, что Максутов собрался посетить все апартаменты этого заведения или познакомить меня с их убранством. Нынешний номер отличался помпезностью и размерами. Видимо, оказался предназначен для излишне тучных посетителей.

Игорь Вениаминович сегодня был будто еще более сосредоточен, чем обычно. Он сверлил меня внимательным взглядом, словно увидел нечто неожиданное. Причем явно впервые.

— Рассказывай, — повелительно сказал он, приглашая меня присесть на кресло.

— Иду я по вашему Питеру, никого не трогаю, чисто символически битой размахиваю, — развязно закинул я ногу на ногу. Правда, под суровым холодным взглядом Игоря Вениаминовича поежился и стал серьезнее. — В общем, слетал я в Петербург. Чуть не вляпался в очередную историю. Хотя вляпался, но после благополучно выпутался.

Вот в чем были похожи Ситников и Максутов: оба слушали внимательно, выказывая тем самым уважением к рассказчику. Разве что генерал-губернатор изредка качал головой, да причмокивал на особо интересных моментах. Игорь Вениаминович же представлял собой мраморную глыбу. За все повествование на его лице не дрогнул ни один мускул. Разве что убийство Падшего заставило брови высокородного поползти вверх.