Так терзался Лупашку в то утро, когда за дверью, как всегда, послышался звон ключей бдительного экклезиарха Эмилиана. Скрипнул засов. Прошелестела ряса преподобного. Раненько, по всем расчетам, явился он на этот раз. Не следуют ли за ним по пятам каты с иголками, с тупыми ножами, для нового допроса и новых мук? Давненько не жаловали что-то к нему палачи...

Экклезиарх Эмилиан вошел неспешно, посвечивая себе свечечкой. Воткнул ее в углубление между двумя камнями, похлопал веками, рассматривая сидельца. Монах принес на дощечке острие косы, более схожее с шилом, чем с бритвою, и чашечку с мыльной пеной. Усевшись рядом с Лупашку, он вынул из широкого рукава пару ножниц.

— Почтенный экклезиарх, зачем тебе моя борода? К чему я должен готовиться — к крестинам или свадьбе?

Услышав нечестивые речи, экклезиарх сокрушенно покачал головой. Лупашку хохотнул.

— Вот уж не чаял, что брить меня будет немой поп!

— Не гневи бога, сыне, и без того довольно ты грешил, — глухим голосом отозвался преподобный. — Молись лучше господу о прощении.

— И помолился бы, святой человек. Да услышит ли, увидит ли меня бог в ямине сей? Видно, так уж написано мне на роду — до скончания времени вариться в кипящей смоле...

Этакого непотребства экклезиарх не слыхивал давно. Пробормотал старец молитву, осенил себя крестным знамением. И взялся за отросшую бороду нечестивца, чтобы привести в порядок грешный лик.

В тот же день явились четверо апродов во главе с дворцовым баш-булу-башем[67] и вывели его наружу. Во дворе прислонили к столбу, чтобы привык к белу свету. Потом осторожно повели через двор и далее по переходам княжьих палат.

Лупашку дал втолкнуть себя в большущий зал. Тряхнул плечами, разбросав апродов, словно ореховые скорлупки. Бросил быстрый взгляд вокруг, как бы примериваясь, кого бить и куда бежать. Потом выпрямился и застыл в ожидании.

На могучего гайдука величественно взирал сам господарь Земли Молдавской. Толстые восковые свечи с трепетом потрескивали в канделябрах, бросая ясные лучики то на лик князя, то на образ спасителя над его головой. Но таяли в воздухе, не достигнув высокого чела, ибо стоял день и в окна лились потоки света. Свечи горели, как того требовал обычай земли. По левую руку господаря в роскошном кресле восседал митрополит Кир Гедеон; от него далее тянулся ряд бояр в атласных кафтанах, с непокрытыми головами. По другую сторону зала сидели другие бояре, помельче чином. Великие бояре и малые, логофеты и ворники, спафарии, казначеи и постельники, постельничата и каморники, армаши и апроды с сожалением глядели на Константина Лупашку, воровского атамана. В их глазах добрый молодец был уже не более чем труп.

Княжья кука под страусовым пером лениво шевельнулась. Кантемир милостиво сказал:

— Кто ты, добрый молодец, и как тебя звать?

— Я, государь, сын монаха. От зари до заката имя мое неизменно — Константин Лупашку. — Никто из собравшихся не ожидал услышать такой могучий голос и такую связную речь. И не был похож на безумца этот человек, в самом судном диване господаря объявивший себя монашьим сыном.

— Ведомо нам, добрый молодец, что ты — воровской атаман, — сказал князь, сверкнув белыми крупными зубами.

— И это истина, твоя милость. Только родитель мой и вправду монахом был и преставился пять лет тому назад.

— И где обретался грешник сей? — в голосе господаря прозвучали веселые нотки. — В монастыре или в малом скиту?

— Невдалеке от Быка-реки, господарь, у подножья кодр, в лесной прогалине стоит монастырь Каприяна, чьим ктитором[68], как говорят, был святой Штефан Великий, храбрый господарь Земли Молдавской. В той самой пустыни, в солнечный весенний день нашел пристанище бедняцкий сын из Сорокского цинута[69]. Телесный образ наш, думал он тогда, не вечен. Чем носить его по свету, полному грехов и нечестия, не лучше ли оборонить душу одиночеством и молитвой, во избавление ее и спасение. Святой старец постриг его в монахи, нарек новым именем Евфимия. Молитвы приносили ему благодать, душа обрела чистоту слезы, изголовьем же ему стало священное писание. Мало было тогда на свете таких набожных и кротких иноков, словом и мыслью славивших спасителя нашего и избавителя от страданий. Но однажды ниспослал господь отцу Евфимию великое испытание. Нестерпимый жар занялся в груди монаха. И пошел богобоязненный дотоле инок бродить по лесам и садам, лобызая листья и цветы, поклоняясь букам, тополям и дубам, моля их о милосердии. Заметив это, святой старец той пустыни дал ему благой совет — пребывать в неподвижности сорок дней и сорок ночей в своей келье, питья и пищи принимать не более чем по три глотка утром, к полудню и вечером. Отец Евфимий все исполнил, как было велено. Однако едва почуял снова запахи цветов и дыхание леса, опять попал во власть охватившего его прежде непонятного волнения. Светлым божьим утром пробрался он сквозь дебри, обступившие монастырь, и пошел, пошел на восход солнца. Миновав село, называвшееся Трушиным, вступил в долину, которую жители прозвали Кирицоевой Степью, и взобрался на вершину холма, глядевшего поверх окружавших его возвышенностей. С того места, слева, виднелся Кишинев-городок, справа — пойма Быка, заросшая ивняком, камышами и папоротниками. С невидимых гнезд взлетали стаи диких уток и гусей. А за теми зелеными зарослями раскрывали зевы обрывистые скалы. Отец Евфимий спустился вниз, до течения Быка. Прошел кучу камней, раздвигая стебли посохом, до самых скал. И уже оттуда добрался до деревеньки по названию Гидигич...

Константин Лупашку проглотил комок, мешавший ему говорить. Кир Гедеон, митрополит, ерзал в кресле, сдерживая гнев, с яростью внимая рассказу безбожника. С неудовольствием слушали и бояре. Только Дмитрий Кантемир спокойно взирал на исповедующегося грешника. Словно исповедь звучала для него утешением.

— Но в деревню ту отец Евфимий не стал заходить. Слоняясь вокруг, безвестно, он набрел на опушку рощи. Из кустов навстречу выскочил песец в коричневой шубке. Взглянул на монаха, обнюхал. Словно хотел узнать, какое двуногое создание к ним забрело. Подошли следом другие зверьки поглядеть на пришлого черноризника. Таковы в Гидигиче песцы, государь, не боятся они людей, не убегают. И, любуясь ручными зверьками, отец Евфимий услышал дойну. Выйдя из рощи, он взглянул вниз. За пригорком девушка жала жито. «Бог в помощь, красавица», — пожелал монах. Девушка обрадовалась привету. Воткнула серп в сноп, склонилась и поцеловала руку преподобного. Назвала свое имя: Цушка. Жила она одна с матерью в Гидигиче. Мать была стара и больна, едва могла покормить цыплят. Ни земли, ни скотины у них не было... Работали поденщицами у боярина Матаке. Что давал им Матаке за труд, тем и кормились. Отец Евфимий выслушал ее, помог ей в работе. Пока девица жала, он вязал снопы. Пока жал монах, она плела перевясла... К вечеру отец Евфимий потемнел ликом и вместо снопа схватил в охапку Цушку. Схватил крепко, пригнул к земле, как тростинку. Девица стала отбиваться, царапаться, изошла криком. Никто не услышал ее, — только снопы, деревья да густые окрестные заросли. Далеко за полночь вырвалась наконец Цушка из объятий монаха. Побежала, что было сил, лесом и бежала, пока держали ноги. Отец Евфимий бросился было следом, но вскоре потерял ее из виду в темноте. Наутро он стал ждать ее возле сжатого поля, но девушка больше не появлялась.

Отец Евфимий вернулся ко святому Каприановскому монастырю, со слезами исповедался блаженному старцу. Старик созвал братию на совет. Решили запереть грешника на три года безвыходно в келью, чтобы видел только образ богородицы и лампаду, да святое евангелие. Чтобы стерлось из памяти мирское. Чтобы навечно смирился перед господом. Прошли три года, за которые отец Евфимий ни разу не увидел ни солнца на небе, ни неба самого, ни зелена листка, ни птичьего полета. После того искуса ветхий старец сжалился и простил его.