Весть об этой проделке мигом облетела городок. Обманутые пьяницы сами болтали на всех перекрестках, что чертов Миху не такой уж дурак. Да и жаловаться, если подумать, не за что: и вино у него доброе, и жаркое и ватрушки — одно объедение.

Шинок стал каждый день наполняться людьми. Заходили опрокинуть чарку и уставшие после работы хозяева, и известные лодыри, и всяк, кому случится пройти мимо. Даже Кирица поняла наконец, что хотел сказать муж, когда объявил, что время точить косу.

Спорится дело — прибывает и счастье. Полгода спустя Миху перестал мотаться по уезду в поисках вина. Паны и крестьяне не чурались сами привозить к нему полные бочки, свиней и коров, чтобы продать их оптом. Миху же, хитро подмигивая, доверительно сообщал каждому, что только у него закупает столько добра, ибо уж больно хорош его товар. Платил семь или восемь потроников[57] за ведро вина. Продавал же по десять и даже пятнадцать, а иногда весенней порой выручал и целый венгерский золотой.

Растет торговля — тяжелеет и мошна. Мало-помалу у хитрого Миху раздались бока, зарумянились щеки. В один день хозяин в сердцах разломал старую телегу. Купил новую, с козлами и передком. Подарил старую клячу цыгану. Присмотрел на ярмарке пару резвых жеребчиков и с гордостью привел их на свой двор. Построил им вскорости конюшню из камня. Дабы не утомлять себя, запрягая и выпрягая, доставляя корм и вывозя навоз, нанял слугу.

...Миху проводил последнего пьяницу на ту сторону дороги. Проводил не без труда: поздний гость противился, скуля, что негде ему ночевать, и Миху пришлось помогать себе кулаками и коленками. В корчме все стихло, хозяина охватили расслабленность и грусть. В спальню пришла Кирица, чтобы укачать ребенка.

За дверями спали Яссы. Спали жители, забыв свои радости и заботы, оставив до утра зависть и вражду. То был иной мир, презираемый Миху, чужой. Люди города, с их радостями и заботами, с их враждою и завистью существовали лишь для того, чтобы пить и есть, увеличивая тем его достаток. Еще зеленым мальцом Миху тянулся слухом к речам поселян, жадно впитывая нехитрые ходячие истины: в наши дни, мол, честь и совесть не в чести; в наши дни хорошо живут лишь люди денежные, лишь мастера обманывать и ловчить.

Миху вдруг охватила внезапная дрожь, из самой глубины души. Рука нащупала рукоять топорика. Нашарила также большой топор: не один, так другой его непременно оборонит. На глазах шинкаря сотворялось чудо: широкий засов на двери пришел в движение, сам собою выскальзывая из петли. Дернулся раз, другой... Чья-то невидимая рука подталкивала массивную железную полосу. В приоткрывшуюся дверь просунулась верхушка кушмы. Вошел здоровенный мужик в коротком кожухе и красных чоботах. За ним — еще пятеро, в таких же кожухах, но в опинках.

— Атаман! — пробормотал Миху.

Верзила, воровской атаман Константин Лупашку, отозвался довольным смешком, шевеля густыми усами.

— Сам виноват, хозяин, — весело сказал он. — Завесил окна, и мы подумали, что ты спишь. С чего это у тебя трясутся челюсти?

Товариши атамана хохотнули. Окружив корчмаря, пожали ему руки. Миху согнал с лица выражение страха, кляня в душе не забывших к нему дорожки нежданных гостей. С такими недолго и до беды.

Гайдуки приняли из его рук по чарке, поднесли их к губам. Но не успели сделать и глотка: из дверцы в глубине спальни появилась Кирица. Узнав пришельцев по голосам, успела хозяюшка сбросить простое платье с передником и нарядилась в вышитую сорочку и юбку, украшенную вишневыми цветами. Голову шинкарки покрыл тонкий льняной платок, на груди сверкало монисто, подаренное гайдуцким войском на счастливой свадьбе в Орхейских кодрах. «М-м-м...» — замычали, увидев ее, мужчины. Мгновение спустя уже окружили ее.

— Неужто наша Кирица?

— Ну и ну!

— Все так же молода да хороша, словно солнца луч!

Кирица цвела улыбкой.

— Добро пожаловать, ребята! Нечего ахать да охать, не придется вас водой отпаивать!

— Не водою, вином, — засмеялся Лупашку. — Вода нас век не берет!

Кирица исчезла и мигом вернулась, неся на подносе хлеб, жареное мясо, овечью брынзу, лук.

— Сварить что ли, заму[58] из петуха? — тоненьким голосом спросила она.

— Спасибо, хозяюшка, и на том, — остановил ее атаман. — Поели бы голубцев с липовым листом, да некогда... Посиди-ка лучше с нами, кто знает, когда еще свидеться придется...

В гайдуцком войске Константина Лупашку был строгий закон: вступил в круг — пляши до конца. Приказы атамана выполнялись беспрекословно. Гайдук обязан был быть храбрецом. С жалостью и слезами прощались с первого часа. Никто ни на что не решался без ведома главаря. Если кто задумал бежать и попался — того убивали на месте. Если сбежал со злым умыслом и скрываешься — тебя будут искать, разыщут, накинут на шею петлю и повесят на дереве. Миху дал клятву на восходе солнца, на лесной поляне. Жизнь его с той поры принадлежала гайдукам. Что мог он, впрочем, тогда отдать кроме жизни? Парнем был он ловким и побывал с товарищами во многих делах, с пролитием крови и без оного. Однажды гайдук по секрету признался своему атаману: живет-де неподалеку в деревне красотка. Глаза ее — чистый жар, сама Иляна Косынзяна[59] в сравнении с нею — дурнушка. Спознался с нею Миху еще в ту пору, когда стали наливаться в бороздах соком арбузы. Мила ему красотка, и все тут. Но Миху узнал от людей, что родители не хотят выдавать дочку замуж за кого попало, что жених для нее присмотрен ими давно. Парень он, может, и хороший, только Кирица плачет и боится за него выходить. Как бы горю ее помочь? Можно ли не пожалеть ее молодость и красу? Атаман слушал молодца, слушал, да и сказал:

— А ты ее укради.

Так и сделал Миху — подобрал двух товарищей и похитил однажды ночью девицу. Поженили их у пещеры, обвенчали венцами из листьев и цветов. Сыграли царскую свадьбу. Дрожали кодры от молодецких покриков и песен... Но прошло время, и стало заметно, что походка молодицы не так уж легка, какой была...

— Что будем делать, братцы? — спросил атаман.

Полночи и еще полдня шел гайдуцкий совет. Потом все обняли Миху, обрядили в новое платье, дали ему кошель золота и приказали:

— Иди и становись хозяином.

Так избавился Миху от гайдучества, а гайдучество — от него. Только добрых друзей забывать не годится. Время от времени хозяева леса наведывались к нему — повидать.

— Отменно взялся ты, братец, за хозяйство, — сказал Константин Лупашку. — Вскорости тебя будет не узнать.

— Уж как могу, полегоньку... Не окрепну теперь — потом будет поздно. К чему голодовать, ежели и сытно прожить можно? Торгую, прирабатываю, скотинку режу... Такая уж пошла жизнь. На будущий год задумал домишко построить — чтобы все было, как у людей. Смилостивится господь — прикуплю после землицы, заведу клочок виноградника...

— Ого! Из грязи — в бояре да князи! Пока не приняли к нам в чету[60] — ходил сроду босой, опинки завязывать не умел. А нынче выскочил в бояре! Ха-ха-ха! Что скажешь на то, Михалаке?

Все засмеялись, более по поводу давнего приключения с Михалаке, чем над Миху. Михалаке был низеньким мужичком, безбородым и робким на вид. Зато в трудном деле ловок и хитер. Однажды он прознал, что по Ганчештскому шляху должен проехать боярин, от которого он сбежал. Тому мироеду Михалаке служил с детских лет, вытерпел от него немало побоев. Устроили гайдуки в тот вечер засаду, напали на рыдван, обрезали у коней постромки. Вытащили на дорогу самого боярина.

— Твой пан? — спросил Михалаке атаман.

Михалаке, замешкавшийся в толпе среди других, пробрался вдруг к своему прежнему мучителю, неожиданно упал перед ним на колени и поцеловал руку. Боярин даже погладил его по голове, думая, что пришла поддержка. Но атаман, сунув два пальца в рот, свистнул так свирепо, что ветер даже застыл среди ветвей. Тогда Михалаке вскочил на ноги, наставил на боярина кинжал и завопил: