Лицо спафария прояснилось, голос зазвучал увереннее:

— В такие мгновения, государь, сказать разумное слово нелегко. Не гневайся же, если поведаю тебе случай из жизни господаря Петра Рареша[45], услышанный в прежние годы. Как твоей милости известно, Петр-воевода провел некоторое время в темнице в Чичейской крепости, в Земле Мадьярской. Княгиня его в это время написала письмо с жалобой турецкому падишаху. И султан приказал визирю отписать мадьярам, чтобы те отпустили Рареша. Оказавшись на свободе, князь Петр отправился к Порте. Визирь стал просить султана простить Рарешу прежние измены и вернуть ему молдавский престол. Тогда султан вспомнил клятву, коею он поклялся, не давать Рарешу мира, пока не проедет над его телом на коне. Так вот, вывели тогда турки Рареша в поле, завернули его в покрывало. Султан проехал над ним верхом, а затем, подняв князя, набросил на его плечи драгоценный кафтан и дозволил вновь занять престол Молдавии. Может, это правда, может, и нет, — за что купил, за то и продаю.

— С какой же целью ты продал мне историю Рареша, Ион? Ведь я просил тебя говорить прямо, а не притчами. Должен ли я понять, что верный друг мой настраивает меня противу турок?

— Я открыл тебе сердце, государь, и понял ты меня верно. Не я единый держу это в мыслях. Турок ненавидит вся страна.

Кантемир усмехнулся.

— Смелости, вижу, тебе не занимать. Мало в Земле Молдавской ныне подобных тебе, дерзающих говорить об этом в полный голос. Ну что же, подноготную османской империи я изведал. Бывал в логове великого визиря, где исчезают без следа богатства, взятые разбоем и войной. Только не надо забывать: в той державе тоже живет народ, исстрадавшийся и добрый сердцем. Были у меня там и друзья, разумевшие все получше, чем многие среди нас и во всей Европе, понимавшие, что подобной росту должна быть и честь. Этих буду любить до конца моих дней. Но есть также иные турки, Ион, — те желают быть над нами господами, продавать нас и покупать. Противу сих придется подняться нам с оружием в руках.

Некулче с облегчением вздохнул.

— Радостно слышать, государь, твои слова. Не гневайся, прошу опять, за смелость: ты, государь, много лет жил заложником в столице неверных, ты оставался там и после кончины Константина-воеводы, отца своего. И мы, бояре Молдавии, стали думать уже, что ты позабыл давно и светлый лик Христов, и святой крест.

Кантемир провел пальцами по резному краю рамы.

— Существует закон естества... Что своевременно и естественно, гласит тот закон, остается согласным природе, и век его долог. Отсюда следует, что все должно возвращаться на место свое, естественное для него и природное...

Некулче выпрямился.

— Государь, — молвил он, — христианство жаждет избавления от поганых. С нами будут и папа римский, и патриарх иерусалимский Досифей.

— Не спеши, Ион, не спеши. Жеребенок еще в кобыльем чреве, не торопись его седлать[46]... Есть у нас также иные друзья... В Стамбуле я встречался с послом царя Петра. Кое о чем с ним договорился. Теперь нужен муж, достойный веры и стойкий, коего можно было бы втайне послать к московитам. Кто бы для того подошел?

— Мыслится мне, ты уже, верно, сделал выбор...

— Догадлив ты, спафарий. Выбор сделан. Что думаешь о Георгицэ, моем капитане?

— Георгицэ — не сын ли он Дамиана Думбравэ, лэпушнянского пыркэлаба, казненного по приказу Константина Дуки-воеводы?

— Он самый. Отпрыск честного боярского рода. В Стамбул его привез ко мне брат Антиох, подобравший парня где-то на дороге... Парень разумен, да и ловкости не лишен. Однажды, как бы в шутку, я послал его в свой кабинет и приказал учить славянскую грамоту. И он быстро в ней поднаторел. Теперь говорит по-русски, как истинный московит.

— Я его видел. Силен и ловок. И люди уже приметили, протоптал он себе некую тайную тропинку...

— Куда именно? — оживился Кантемир.

— По слухам, тою тропкой твой Георгицэ, когда от службы волен, ездит до Малой Сосны, что возле крепости у берега Бахлуя. Там стоит усадьба некоего мазылэ[47], Костаке Фэуряну. А в доме того боярина живет юное диво по имени Лина.

— Вроде припоминаю... Костаке Фэуряну... Не было ли у того Костаке также другой дочери, Георгины?

— Была, государь. Да умерла в юности, оставив родителям незаконное дитя. Никто не знает ныне, с кем она его прижила.

Кантемир стиснул зубы. Провел ладонью по лицу.

— Добро, — сказал он. — Прикажи-ка, Ион, апроду[48] разыскать капитана и позвать его ко мне.

Капитан Георгицэ дал шпоры коню. Чалый вздрогнул, словно пробуждаясь ото сна, всхрапнул и пустился резвой рысцой. Дорога шла берегом Бахлуя до места, прозванного Рваною Поляной. Там Георгицэ свернул вправо и поднялся по склону на холм, объезжая то справа, то слева промоины и полосы колючего кустарника.

Вокруг стояла тишина. Солнце выглядывало время от времени из-за облаков, бросая скупые лучи на полосы снега, хоронившиеся за кустарниками и муравьиными кучами, и усмехалось, точно в ответ на мурлыканье капитана:

На вершине холма конь замедлил бег, остановился. Чалый скреб копытом ледяную корку, всадник высматривал менее скользкий спуск. Малая Сосна, село домов на тридцать, нахохлилось под выступом кодр, как раз в том месте, где подножья окрестных возвышенностей сходились вместе, образуя нечто вроде глубокого корыта. Два малых холмика, лежавшие рядком, словно остановились, оробев, и не сошлись до конца, оставляли меж собою проход ручейку и узкому лужку. В середине села виднелась усадьба жупына Костаке Фэуряну. С высоты холма можно было разглядеть крытый дранкою дом, крепкие плетни и высокие ворота, также покрытые узкой кровлей из дранки.

Конь двинулся вперед и начал осторожно спускаться по тропинке к селению. Всаднику не пришлось ожидать у ворот, разрисованных поблекшими красками; цыганенок в собачьей кушме отодвинул изнутри засов, вышел к гостю и поклонился:

— Здравствуй, твоя милость, капитан Георгицэ. Хозяина пана Костаке, нету дома; господин еще вчера уехал на мельницу.

— Не беда, пане цыганенок, могу и подождать. Найдется ли в этом доме горсть овса для моего скакуна?

— Найдется, твоя милость, как не найтись!

Парнишка принял повод из рук капитана и повел чалого к конюшне возле амбара.

Капитан Георгицэ внимательно осмотрел строения усадьбы. Все оставалось здесь без перемен, каким запомнилось ему с безгрешного детства. И амбары, и сараи, и скирды пшеничной и просяной соломы, и копны сена, и груды кукурузных стеблей, и конюшни с коровниками, и колодезь на краю сада... Со всех сторон доносилось довольное кряканье уток, квохтанье кур, гоготанье гусей. Из конюшен, свинарников и загонов время от времени слышалось мычанье, блеяние, поросячий визг. Стало быть, не оскудели еще достатки Костаке Фэуряну; стало быть, засуха того года не совсем разорила хозяйство старика.

У дома торчал древний дед, согнувшийся под тяжестью лохматой выцветшей кушмы. Старец опирался о рукоять широкой деревянной лопаты, словно ждал, чтобы выпало побольше снега, дабы было ему что сгребать и сметать. Капитан Георгицэ, приблизившись, громко сказал:

— Добрый день, дедушка!

Старец задвигал в ответ седыми бровями и стал бормотать себе под нос что-то, из чего можно было не без труда понять:

— Вроде бы так, вроде бы так...