— Дело, верно, готовилось давно, — проговорил наконец Ион Котоман.
Григоре встряхнул уздечку коня. Качнул головой:
— Сговорились, конечно, загодя...
Следующий обмен замечаниями состоялся только за другим холмом, стоявшим на их пути. Молчание нарушил снова старший:
— Хорошенькое будет дело, боярин Григоре, если придется нам таким манером скакать до самого Красного моря...
И младший ответствовал:
— У нас с Петрей был уговор — он должен оставлять на пути особые метки или кого-то из своих людей...
Близ развилки дорог показалась лошадь. Держась за ее узду, на обочине во все стороны раскачивался растрепанный, растерзанный бедолага. Парня сразу назвали по имени: это был Костэкел Дрымбэ, слуга и давний приятель Петри Котомана. Признав своего, обрадовались. Приблизившись же и спешившись, опечалились. Костэкел Дрымбэ, весь в крови, боролся со смертью, хрипя и призывая на помощь небо. Поблизости валялся растерзанный турок, на которого с удивлением воззрились подъехавшие.
Едва к раненому подошел Григоре, тот ввалился лицом в траву. И все увидели костяную рукоять кинжала, всаженного ему в спину под лопатку, среди потеков запекшейся крови. Стиснув зубы, Григоре повернул пострадавшего лицом кверху, приказал одному из слуг отвязать от пояса флягу. Но Костэкел Дрымбэ и без возлияния раскрыл глаза, проговорив с вымученной, виноватой улыбкой:
— Воды, братцы, водицы...
Когда страдальцу смочили губы, он с той же виноватой улыбкой отыскал взглядом старого боярина и сказал:
— Прости, господине. Не уберегся я. Ничего, и это пройдет... — Костэкел помедлил, будто в раздумье, затем продолжал: — Измучил меня голод, твоя милость боярин, очень хочется попробовать ломтик сала.
— Есть у кого, бре, сало? — спросил Ион Котоман.
— В этом ли нуждается он теперь? — негромко отозвался кто-то из дружины. — Нет у нас сала, не взяли... Есть хлеб, брынза, копченая зайчатина...
— Не хочу я хлеба, не хочется мне ни брынзы, ни зайчатины, — простонал снова раненый. — Дайте хоть ломтик сала...
Ион Котоман подумал о том, что ясность сознания к раненому уже не вернется. Боярин отошел под сень стоявшего у обочины дуба, гадая, куда направились похитители и их преследователи. Но услышал лишь соловьиные трели и жалобы далекого флуера, игравшего где-то в глубине полей.
Костэкел Дрымбэ, как ни был слаб, понимал его отчаяние и боль. Собрав все силы, он заговорил отчетливо и ясно:
— Эти места известны мне сызмальства. И я попросил его милость Петрю дозволить мне отделиться, попробовать обойти беглецев. Боярин Петря дозволил, придав мне в помощь Михаила Доминте. Так что мы оба, Доминте и я, помчались по низинам, по тайным тропам, по дебрям леса — в обход. Как добрались до поляны, поросшей земляникой и орешником, затаились. И не поверили глазам. По шляху, невдалеке от нас, торопливо скакала малая чета турок. Их было восемь, вместе с главарем. Но среди них был еще один всадник, девятый. И в нем мы узнали нашу боярышню, Настасию.
— Ты бредишь, парень! — крикнул Ион Котоман. — Как могла оказаться среди басурман наша дочь?
— Да нет, говорю, что видел, хозяин, — заверил его Костэкел. — Не я один ее приметил, видел и Михаил Доминте. Боярышня не была связана. На ней была пелеринка с капюшоном, она сама держала поводья и время от времени переговаривалась с главным из чалмоносцев. И вовсе не казывалась при том печальной. Мы следовали некоторое время рядом. Пока не пришла в голову шальная думка — познакомиться с одним из гололобых поближе, в зарослях. Я забросил аркан. Михаил же Доминте принялся стрелять и кричать, словно нас было не менее сотни. Пойманный мною покатился в чащу. Остальные не бросились к нему на помощь, не пытались его защитить; помчались вперед, как ветер. Пока мы как следует связали язычника, подоспел и боярин Петря. Его милость забрал Михаила с собой, а мне приказал оставаться на развилке, дожидаться вашей милости с этим вот подарком. Устроился я на травке отдохнуть и, видимо, задремал. О турке не очень-то думал. А он, проклятый, верно, крутился, вертелся, пока не ослабли узлы, и вот что со мной учинил... Наверно, Доминте связал его некрепко, а я — не доглядел... Только мне, хоть и с ножом в ране, удалось свалить поганца, добраться зубами до горла... Очень уж болела у меня, братцы, спина... Теперь уже не болит. Так что и это пройдет... Только хочется есть. Неужто никто не захватил в дорогу хоть ломтика сала?
Ион Котоман изменившимся голосом прикрикнул на слуг:
— Пошарьте в котомках! Не слышите? — человек голоден! — и в нетерпении склонился над Костэкелом: — Куда же направился Петря?
Раненый выпил немного воды, все еще пытаясь улыбнуться, ободрить себя:
— Боярин Петря вырезал ножичком крест во лбу у поганого, и тот сказал, как кличут ихнего. главного. Это Али-ага. И еще признался, что дорога их лежит не на Ганчешты, а к Кагулу. В эту же сторону басурмане подались, дабы запутать следы и сбить с толку погоню. Чтобы мы, значит, искали их в ганчештской стороне, на шляху к Бендерам, тогда как они в другую сторону поскачут.... И повернули назад, вон по той дороге...
Правая рука Костэкела поднялась и слабо махнула на юго-запад. Все обернулись в ту сторону, пытаясь разглядеть сплетение тропок под пологом зелени. Когда снова взглянули на раненого, его голова бессильно свесилась с колена Григоре. Бедняги не было уже среди живых.
Тогда выбрали самого старого, умного коня. Устроили в его седле усопшего, поставили на дорогу к Лапушне и велели осторожно идти к дому. Заботиться о покойнике было некогда. Когда утихомирят иных, чересчур горячих, когда расколотят им черепушки, смягчатся, может, душой и они, поставят в изголовья павших по свечке.
В яром сиянии летнего солнца всадники продолжали споро пробираться сквозь другие леса, пересекли другие равнины, поднимаясь и спускаясь с холма на холм.
Земля Молдовы с упорством дьшала под зноем того засушливого года. Осень выдалась холодной и сухой. Снег зимой выпал скудно. Едва его набрасывало чуть на поля, как тут же растапливало оттепелями, за которыми опять шли морозы. Весна тоже выдалась с причудами. Едва свершилось таинство цветения подснежников, как небеса потемнели, брюхатые тучи, казалось, вот-вот завесят землю пологами дождей. Но, промучавшись две недели, так и не нашли в себе силы одарить достаточной влагой сей заброшенный уголок вселенной. И, заложив за пояса полы, тучи убрались за горизонт; более они не возвращались. Крестьянам — ничего не поделаешь — пришлось сеять посуху. Взойдет, не взойдет — свое дело они сделали. Всходы получились редкими и слабыми. Скудным, значит, быть и урожаю — хлебам и пшену; пустовать, стало, быть, и житницам. С огорчением, устало глядел Ион Котоман на крестьян, трудившихся на виноградниках, пасших скот на лугах, собиравших в стога сено, хлопотавших на пасеках и пастушьих станах. Весь свой срок, сколько ему отпущено, человек добывает — пищу для тела и доброту для пропитания души. И тем живет. Прекращает добывать это — и оставляет сей мир. С этой мыслью Ион Котоман смягчился сердщем и вспомнил боярышню Настасию. Едва завидев дочь, заслышав ее голос, боярин чувствовал, как в нем растут и крепнут силы, как молодеет он душой. Насколько она была ему дорога, настолько и оставалась до сих пор хорошей дочерью. Порой она с такой любовью приникала к его груди, нашептывая такие нежные слова, что вызывала удивление и у него, и у боярыни Ангелины. Ни сам он, ни боярыня не могли на нее надышаться, неустанно баловали подарками — драгоценностями и нарядами. Готовили ей приданое, какого, по, изысканности и богатству, не бывало еще в молдавских пределах. Иногда боярин представлял себе дочь в сверкающем свадебном венце, в золотых и серебряных нитях брачного убора, окруженной сотнями гостей. И себя — горделиво выступающим, повелевающим челядью, откупоривающей все новые и новые бочки, угощающей народные толпы... И вот, нашелся наглец, осмелившийся ее похитить! Поймать его, растоптать, смешать с прахом!
