— Сие известно, — кивнул Кантемир.

— Что известно? — возвысил голос владыка. — Ничто не известно досконально, — выкрикнул он не столько для князя, сколько ради самого пространства, которое он рубил ладонью и пронизывал острым взором. — Ибо прежде чем родить мелодию с помощью струн, человек должен был пропеть ее сперва голосом, этим наиболее свойственным ему, естественным для него инструментом. Посему логика вещей свидетельствует о том, что музыки без слов не существовало. А следовательно, поэзия старше, чем музыка.

Кантемир сорвал с низкого края крыши сосульку и бросил ее, как копье, в сугроб. Улыбнулся:

— Осмелюсь подсказать, ваше высокопреосвященство, рождение нового тезиса для трактата «Де арта поэтика» — «О поэтическом искусстве».

— Вашему высочеству известно, что мною сочинен такой трактат?

— Конечно. Ваше высокопреосвященство в один вечер любезно прочитали мне сами некоторые выдержки из этого труда, — молвил князь, чтобы закрыть тему. Но Прокопович только удвоил натиск:

— Именно так, любезный духовный сын мой и князь, именно так звучит один из тезисов моего трактата по сему предмету. О том же рассказываю ученикам своим, среди коих, если будет воля божия, возрастут и славные поэты, и писатели, и ученые. И вот что еще скажу вам, Дмитрий Константинович: совет разума человеческого — философия — тоже явилась на свет при посредстве поэзии. Первейшая и древнейшая философия была поэтической. Только Ферекид из Сироса стал первым философом, принудившим свою музу заговорить прозой.

— Не одни лишь музы глаголют ею.

— Бесспорно. С развитием цивилизации, по мере того как человек проникал мыслью в божественные сокровища, окружающие нас, искусство письма, неустанно совершенствуясь, стало достойным орудием не только самих писцов, но и ученых, философов, всех образованных людей. Вместе с тем отчетливее проявились различия между поэтическим искусством и наукой, между писателем, к примеру, и историком.

Десница владыки, рассекавшая воздух вдоль и вширь, застыла вдруг на месте, будто на что-то наткнулась. Брови Прокоповича внезапно вскинулись, лицо осветилось весельем. В тот же миг, словно по особому знаку, из будки под забором выскочил огромный лохматый пес, с шумом отряхнулся, загремев цепью, затем уселся на хвост поднял к небу морду и издал долгий волчий вой. Проходивший поблизости здоровенный монах швырнул в него куском смерзшегося снега, загнав обратно, в устланную соломой берлогу.

— Каковы же различия между историком и поэтом? — продолжал Прокопович, долбя острием посоха снежный наст. — Для поэта правилом является выдумка, то есть измышление чего-то нового, созидание, иными словами — поэтическое изложение отражаемой им действительности. Нет выдумки — нет и поэзии. Поэт строит творение свое по законам искусства: другими словами, описывая события, он волен начинать окончанием или заканчивать началом, или, кроме того, поставить конец посередине, середину — в начале, начало — в конце. Человек науки, со своей стороны, не может дозволить себе никакого отклонения от естественного течения событий или фактов. Некоторые наши эрудиты, к сожалению, не следуют этому основному правилу. И тем впадают в ошибку.

Дело начало проясняться. Кантемир спросил:

— Следует ли понимать, что среди таких эрудитов нахожусь я сам?

— Следует, Дмитрий Константинович, если принимать во внимание только некоторые аспекты вашей «Системы», которую достойные члены святейшего синода прочитали во всех подробностях. Их возражения отражены в письме, которое и должен вручить вашему высочеству Гавриил Ипатьевский, архимандрит.

Когда они подошли к углу строения, выходившего в сад, начал падать снег густыми хлопьями, большими, как яблоневый цвет. Феерическая зима наряжала древний город в мирное платье незапятнанной белизны. Прокопович, покорившись немому велению природы, заговорил со всею сдержанностью, на которую был способен:

— Любезный князь Кантемир, я дерзнул вести так долго речь о поэзии и ее отличиях от науки не потому, что они неведомы вашему высочеству. Я только напомнил их вам, ибо нередко случается, как гласит поговорка, что домашние счета не сходятся с теми, которые приходится делать, побывав на торгу. Поддавшись соблазну высокой цели или совершенства идей, иной книжник небрегает ведущею бороздой и попадает в ямины, поросшие чертополохом. Когда ваша милость приступили к написанию книги, вы изволили свернуть более на поэтический путь, нежели научный. Легенды и ереси алиосманов не изложены в ней последовательно и спокойно, но перетолкованы и даже воспеты по собственной доброй воле вашего сиятельства. А где содержится хвала, там возникает опасность размножения безмерных ересей магометовых среди добрых христиан. Где же начертаны проклятия — там иная опасность: нанести оскорбление народам, ослепленным сею верой.

— Святые отцы устрашились? — осердился вдруг Кантемир.

— К чему им страшиться, любезный сыне Дмитрий Константинович? — благожелательно успокоил его владыка. — Но, будучи защитниками христовой веры и владея глубокими познаниями, святые отцы дерзнули собраться на совет и вынести на нем высокое решение: просить ваше высочество...

— По-иному говоря, моя работа не по нраву святым отцам, и они ее отвергают?

— Прошу еще раз прощения, Дмитрий Константинович. Видите снежные хлопья, кружащие неустанно и плывущие над нами, благословляя древний и горестный господен мир?

— Вижу, владыко.

— Тогда прошу вас покорно полюбоваться ими в молчании. Когда же я все скажу, что должно сказать вашему высочеству, — помолчу в свою очередь и полюбуюсь сею прелестью я. Вы же станете соглашаться или возражать. Договорились?

Кантемир взял горсть снега и смял ее в комок, перекатывая из ладони в ладонь. Ответил, все еще пасмурно:

— Договорились.

— Отлично. Итак, святейший синод просит сиятельнейшего и просвещеннейшего автора «Системы» изложить ему письменно: является ли все, что приведено в труде вашего высочества, истиной и известно ли не только простонародью, но также избранным среди приверженцев Магомета, и признают ли сие своею верой; а также — откуда сие известно автору: от книжников веры той или от христиан? Ежели такое невозможно, автора просят прислать святейшему синоду письменное же признание: что не основывал труды свои на свидетельствах книжников, но на легендах, имеющих наибольшее хождение среди бесермен, легендах, известных и знаемых всеми. Сие признание следует напечатать в начале или же в конце книги.

Прокопович отряхнул рукавицей свою холеную бороду, снимая окутавший ее белый покров. Улыбнулся снегопаду, затем — князю.

— Святейший синод просит о том ваше высочество по двум благословенным соображениям; дабы магометане, при распространении сведений о вере, ими исповедуемой, не получили удобного повода для того, чтобы осудить нас как клеветников, не знающих стыда, и поднять крик о том, что мы, без достаточных оснований и твердых доказательств, скатились к злословию и, измыслив клевету, нанесли им оскорбление. Вторая причина просьбы нашей в том, чтобы мы сами, христиане, искусные во всем мужи, не занялись бесплодными спорами, достойными осмеяния.

— И это все?

— Пока — все.

— Я с уважением выслушал волю святейшего синода, высказанную устами высокопреосвященного архиепископа, возлюбленного друга моего. Поклон вам земной и великое благодарение за труд. Поклон мой также достойным отцам, членам святейшего синода, коих от души благодарю. И все-таки ответ мой будет неколебимым и суровым.

— Не забывайте, князь: достойные отцы — во множестве...

Дмитрий Кантемир положил снежный колобок на ладонь своего собеседника:

— Теперь настал черед вашему высокопреосвященству любоваться снегопадом и хранить молчание, — напомнил он.

Прокопович укоризненно качнул камилавкой, принял комок снега и прилепил его, как белый набалдашник, к рукояти посоха.

— Все мы, смертные, от века носим в себе два дара судьбы, ваше высокопреосвященство, — молвил Кантемир. — Дар жизни и дар смерти. Оба, с мгновения зачатия нашего, всегда остаются с нами, неустанно напоминая о том, что неминучий час наш настанет и надо мыслить об искупительной кончине. Надобно помнить еще и о том, что покровы коварства в свое время ветшают и, разваливаясь со всех сторон, обнажают его стыд. Уверенный в этом так же твердо, как в извечном движении и круговороте атомов в положенные периоды, мог ли я дозволить себе действовать противу совести моей и возвести на магометан клевету? Достойнейший отец архиепископ! С глубокой верой признаю: от сердца в писании моем исходит лишь призыв мой к христианскому миру — выступить в поход против приверженцев пророка, пока не укрепились они сверх меры. В остальном содержание моей работы почерпнуто из библиотек и книг. Все, что написано в ней, прочитано мною у разных авторов либо слышано в беседах с мужами высокого сана за двадцать два года юности, проведенные мною в столице Оттоманской империи. Дом души моей, отче, чист, и паутина лжи не может найти в нем места. Проклятия же мои лжепророку Мухаммеду, ваше высокопреосвященство в этом может легко убедиться, всегда и во всем справедливы. Но мною не упущено также ничто из того, что достойно похвалы у его последователей. Зачем и как отрицать мне, к примеру, что лживая книга Корана написана на прекрасном арабском языке, в ритмическом и метрическом стиле, таком совершенном, что считается поистине божественным? Могу ли, затем, отрицать непревзойденное ораторское искусство людей Востока, именуемое ими «илмии челам», то есть искусством речи? Готов отстаивать даже мысль, что в риторике восточные народы ничуть не уступают европейцам. Если послушать магометанского улема, проповедующего в мечети, особенно рассуждающего о моральных достоинствах и грехах, можно с правом сказать, что перед тобою — глаголящий по-турецки эллин Демосфен или римлянин Цицерон. Прочитавший же и понявший их исторические и поэтические труды мог бы поставить некоторые даже превыше европейских... Можно ли, с другой стороны, отрицать значение их школ — в Стамбуле, Удрии, Буссе, Вавилоне или Алеппо? Или называть ересью тот отрывок из Корана, где показана красота и доброта пророка: что он-де никогда не сердился, что был милостив даже к врагам, что ни разу не принимал трапезу в одиночестве и не брезговал делить ее с прокаженными и нищими? Так что не о ересях у меня речь, высокопреосвященный отче, но о таланте авторов этой книги, каковые авторы ни в коей мере не были святыми, но обыкновенными людьми... Таким образом, благочестивый отец архиепископ, труд мой не нуждается в новых свидетельствах в свою пользу. Если же, паче чаяния, объявится борец за магометанские заблуждения, коий станет дерзко утверждать, будто вся моя книга или отдельные части ее ложны, я готов разоблачить его и доказать, что намерения его — злокозненны. Не следует опасаться мне и христиан, ведающих язык и обычаи магометан, ибо они подтвердят изложенное мною. Наконец, дерзну покорно напомнить вашему высокопреосвященству, что эта книга написана мной по высочайшему императорскому повелению и что его величество приказал надзирающему за типографией господину Абрамову напечатать ее.