Толпа колебалась, безмолвствуя. Только редкие голоса подхватили: Многая лета!..»

Белобородый старец, потрясая над головой клюкою, попросил:

— Дайте и мне слово сказать, люди!

— Говори!

Старик поднялся, в свою очередь, на ступеньку ветряковой лестницы, схватился для опоры за перила и продолжал:

— Православные! Мы, старые люди, на многих пожарах уже ожглись, великих и малых. Так что послушайте слово зрелости и не скальте зубы. Похвальба да гордыня никогда еще не сулили человеку добра, ибо до времени живут. И кто восстает во злобе супротив власти, тот гневит господа. Люди добрые! Не слушайте этого вора-казака! Чей бы он ни был сын, Кондратия Булавина или нет, бог с ним! Только пускай не вводит нас в грех. Мы не против царской власти. Было у нас, что было с Фадеевым, — и все тут. Пошлем ходоков ко пресветлому царю нашему поведать, что было и как, и светлый царь простит нас!

Поднялся невообразимый шум. Толпа распалась на части, яростно — спорившие между собой. Яков Дуб со своей верхотуры старался перекричать сцепившихся, но голос его безнадежно тонул в общем гаме.

Внезапно с правой стороны пустоши послышался устрашающий вопль.

— На помощь! Люди добрые! Спасите!

Толпа быстро расступилась, открывая проход невысокому мужику со спутанными волосами, удиравшему от кого-то, да так, что штаны трещали. За ним гналась потная, здоровенная баба, размахивая тяжелым батогом. Перед погребом, из которого за событиями следил Георгицэ Думбравэ, низенький мужичок споткнулся и упал. Баба мгновенно догнала беглеца и, тяжело дыша, придавила его ногой. Переводя из самой глубины дух, она обратилась к общине:

— Люди добрые, кончить его аль нет?

Община вначале посмеялась, потом сгрудилась в тревоге вокруг. Дел Василий, поработав кулаками, пробился вперед.

— Погодь-ка! За что его кончать?

Баба, исходя бурным дыханием, взглянула на него глазами тигрицы.

— Нет на свете вреднее аспида, дед Василий, потому и надо его убить. И убью, убью, люди добрые, дабы помнили о том в мире, дабы и прочим было в науку! — крикнула она в толпу. — Не будь я Степанидой, женой Никиты Мерлина, если его не кончу!

— Да в чем же он виновен? — пытался утихомирить ее дед Василий.

— Ох, ох! — запричитала баба. — Ведома вам, православные, Наталия-вдова, чья изба стоит в низине? Ведомо ли, что нет бездельниц ее ленивее? Что цельный день простаивает у плетня, опершись локтями, и подзывает к себе каждого, кто проходит, а после того о каждом говорит недоброе, так что вся худая молва на селе — от ее языка? Что прилипает руками к колодезному вороту, когда по воду ходит, такая она грязная? Иду я, значит, тоже мимо только что; у вас — война, у меня — мои заботы. И вижу во вдовьем-то дворе кучу бревен, для балок и коньков как раз подходящих. «Будешь летний навес ставить, Наталия?» — говорю. «Ставлю уже», — отвечает она. «Бог те в помощь, Наталия, — говорю. — А лес-то откуда?» «Да вот, говорит, — муженек твой нынче ночью привез». «Чего он тебе их привезти надумал?» — спрашиваю вдову. «Аль тебе, Степанида, и такое невдомек?» — смеется она. Ну скажите, люди добрые, как же мне не убить такого мужа, что по ночам по вдовам шастает, да еще лес им возит?!

Хохот в толпе долго не утихал.

— Не терпи такого, Степанидушка! — поддержали ее женщины.

— Нашла еще себе антихриста! — вступились за виновного мужики.

Дед Василий выхватил у бабы батог и выбранил ее:

— Слава тебе, господи, не дал ты бабам силы, а то быть нам всем с проломленными головами. Сними ногу-то, гадюка, с человека! Бревна те в Натальином-то дворе оставил сам с мужиками: овраг-то — рядом, будем ставить мост!

Мужичок прянул из-под жениной пятки и бросился наутек. Баба пошагала за ним следом, размахивая кулаками.

Шум на майдане не утихал. Якоб Дуб спустился с лесенки и вмешался в народное кипение. Крестьяне, сбиваясь в кучи и расходясь, галдели вовсю.

Несколько мужиков собрались вокруг здоровенного односельчанина, опоясанного полосатым кушаком. Советовались спокойно, степенно.

— С царским-то войском шутки плохи.

— Что делать, Фомушко?

Фомушка поморщился.

— Дело наше, кажется, плохо. Церковный-то дьяк пришел?

— Здесь он.

— Бумага, перо, чернила при нем?

— При нем.

Вскоре дьяк сидел уже на камне, разложив причиндалы на валявшемся тут же мельничном жернове, подложив под бумагу крашеную дощечку.

— Напишешь, что скажем, — приказал Фомушка.

— Что скажете, что скажете, — умильно закивал дьячок.

— Пиши, значит: «Пресветлому величеству, родителю и душе, охранителю и надежде нашей, всевеликому царю государю Петру Алексеевичу желаем здравия на много лет...» Написал? Добавь еще о здравии царицы Екатерины и детишек ихних, негоже будет их не помянуть. А теперь ушами слушай, мозгами же обкатывай словеса-то, дабы звучали красно.

— Как прикажете, — послушно кивнул дьяк.

— Напиши, что опустели птичники наши из-за хорей кровожадных коварных. Что достояние наше растаскивают лисы. Что чем исправнее платим налоги да поборы, тем сильнее вязнем в долгах. А все — потому, что бояре, ненасытные в своей жадности, грабят страну и каплют ядом на наши разверстые раны. Пиши, что мы в разоре и отпевают нас попы на погосте одного за другим.

— Что волокут нас беспрестанно исправники на правеж, что бьют батогами по пяткам.

— Что сидит над нами тут лютый коршун, по имени Андрей Борисович Фадеев. Что безжалостен он и жаден, развратник и вор. Пригласили мы его дать ответ обществу, а он сбежал и спрятался, Так что мы, поскольку он утек, палатишки его и пожгли.

— По ошибке, — добавил кто-то.

— По ошибке, — согласился Фомушка. — Написал?

— Нет еще, сейчас, — пробормотал дьячок. — Говорите помедленнее и с роздыхами. Да и ветер мешает. Эка что творит с бумагой-то!

— Пойдем- ка в дом! — решил Фомушка.

Георгицэ Думбравэ повертелся по своей темнице. Съел ломтик сала из ящика. Остался голоден. Еще раз осмотрел стены и убедился, что надежды на побег пока нет.

К вечеру приверженцы Якоба Дуба выкатили пушчонку и выкопали для нее особую яму, по ту сторону мельницы. Яков велел неким Овсею Соколу и Михайле Хромому потереть изнутри ствол палкой, обмотанной тряпками.

Когда начало темнеть, прошел дождик. Потом заиграл ветерок с юга. Наконец, взошла на свой престол государыня тишина. Однако после полуночи ее нарушил топот копыт. Громкий голос спросил:

— Ты здесь, Сулхан?

— Здесь, атаман!

— Еще одного ворона тебе привезли!

Якоб Дуб вывалил «ворона» из мешка в погреб и запер двери. Подбодрил товарищей. Сменил сторожей у дверей. Затем конский топот затих вдали.

Новичок вздохнул, пощупал вокруг себя в темноте, прокашлялся и буркнул:

— Ужо доберусь я до вас, проклятые!

Некоторое время он возился на выщербленных каменных ступеньках. Затем послышались удары огнива о кремень. Незнакомец запалил трут, зажег огарок сальной свечки. Увидев Георгицэ, застучал ми:

— Кто ты? — спросил он дрожащим голосом.

— Кого видишь.

Человеческий голос, хотя и резкий, утишил страх неизвестного, и он сказал уже спокойнее:

— Вижу, вы царский офицер. Но как попали сюда?

— Наверно, как и ваше благородие, — отрезал капитан.

— Не очень-то вы, сударь мой, любезны, — вздохнул новый пленник, приблизившись. — Я господин здешних мест, государь мой, и зовут меня Андреем Борисовичем Фадеевым.

Георгицэ усмехнулся:

— Счастлив познакомиться, милостивый государь. А я — капитан Георгий Думбравэ. Прошу сюда, на ложе сие. Неважно оно, да иного не имею.

— Благодарю, господин капитан.

Фадеев оказался довольно молодым и видным собой мужчиной. Он был без шапки, и на лысеющей голове виднелись следы засохшей крови. Кровавые полосы спускались по вискам, такие же пятна темнели на изодранном платье. Помещик прикрепил свечу к выступу в стене, сгорбился, подтянув к подбородку колени, возле Георгицэ и снова вздохнул: