— О каком же решении высокого сената идет речь, господин Кикин? — спросил Кантемир, внимательно глядя на гостя и попыхивая трубкой.

— Не знаю, как и сказать, господин принц и князь, чтобы быть верно понятым... Ибо, узнав о распоряжении сената, я просто онемел. Я осмелился даже возразить губернатору. Ведь как можем мы обложить налогом иноземного принца, принятого в нашей стране по правилам высокого и священного братства? Разве мы настолько обеднели? Разве мало стало собственных богатств? Голицын тоже покачал с сожалением головой, но не в его силах уже было что-либо изменить. Губернатор объяснил мне, что в каждой стране существуют свои обычаи и порядки. В России есть закон, по коему каждый князь обязан уплачивать в казну определенный налог. Так было у нас от прадедов — на том стоим и ныне. Исходя из сего, поскольку ваше величество ныне — российский наш князь, высокий сенат посчитал правомерным и приглашает вас платить по этому долгу и вносить ежегодно в казну малую толику доходов с тех вотчин, которые у вашего высочества ныне под рукой.

В душе Кантемира шевельнулись ростки упрямства. Стараясь скрыть свои чувства, господарь произнес сквозь зубы единственное слово:

— Сколько?

— Не так уж много, высокочтимый принц. Как говорится, много слов — мало прибытка. Подсчитав доходы с вотчин вашего высочества за пять лет, сенаторы определили ваш долг в размере пятнадцати тысяч рублей. И не советуют медлить с уплатой.

Хотя все это было сказано равнодушным тоном, Кантемир успел заметить в глазах Кикина искорки торжества. Это значило, что сам Кикин, вероятно, был одним из авторов сенатского решения. Ему принадлежит и бесстыдная угроза: не медлить с внесением денег. Приказ и обещания царя, упомянутые в Луцком договоре, были совсем иными, Кантемир не собирался отказываться от оговоренных ими прав.

После отъезда Кикина князь отставил прочие дела и написал письмо царю, в котором просил «поддержать его и защитить от злых людей». Посадив верного капитана Брахэ в экипаж, Кантемир послал его в Петербург с приказанием вручить секретарю Макарову и ждать в столице ответа. Две недели спустя Брахэ вернулся с пустыми руками. Макаров принял с должным почтением письмо, обещал представить его царскому величеству, но предложил не задерживаться столице, ибо ответ будет доставлен его посланцем.

Время шло, а посланец Макарова не являлся. Приказ, переданный Кикиным, оставался в силе. Заплатить сразу пятнадцать тысяч — значило остаться нищим. Если же князь не уплатит, ему, вероятно, следовало собирать вещички и убираться из России. Куда? Кто и где его мог ждать? Кому он еще нужен?

Думая невеселые думы в тишине своего кабинета, Кантемир услышал давнишние стихи:

Чьи же это строки? Конечно, то элегия Тирсея. Он тоже, верно, кусил сполна горечь изгнания, когда слагал их. Вся надежда была на царя, в чью приязнь и верность слову Кантемир безгранично верил. Царь молчал. Но через три месяца прискакал офицер. Он сообщил, что Петр Алексеевич на решении сената сделал надпись: «Не брать ни гроша!» Мрачные мысли князя исчезли, словно с него смыло легионы мурашек, наползших среди сна. Но происшествие не осталось без последствий: Кантемир всерьез задумался о том, как повернется далее его жизнь изгнанника.

Навалилось еще одно несчастье: умер грамматик Гавриил. Только неделю тому назад старик раздобыл редкий манускрипт — Ростовскую летопись. Покупка состоялась с трудом, и грамматик ею гордился. Лишь изредка он хмурился и ощупывал бока. Решился даже показаться врачу, прописавшему ему лекарство. В свой последний вечер грамматик читал допоздна. Отправился спать в свою келейку. Утром слуги нашли его уже окоченевшим. Приказав позвать священника, Кантемир долго стоял у изголовья покойного, молча благодаря его за преданность и проклиная слепые законы земного бытия.

Добрые друзья — всегда желанные гости. Иоганн Готтхильф Воккеродт и Петр Андреевич Толстой, словно посланные небом, появились на усадьбе Кантемира в часы горя, когда бескорыстная, готовая к добрым советам дружба особенно нужна. Воккеродт пробыл всего полчаса, ослепив всех новым фраком и обронив несколько остроумных анекдотов, рассыпаясь в извинениях, ссылаясь на важный прием у французского посла. Бросив на прощание любезное «салве!»[92], ученый немец окончательно уверил всех, что ни под каким видом не отказался бы от общества столь умных людей, не будь он связан неотложными служебными обязанностями.

В свои семьдесят лет Петр Андреевич Толстой выглядел отлично. После многих невзгод он сумел оседлать судьбу и сохранить притом юношескую живость и бодрость. Только чуть согбенный стан и облысевшая голова напоминали о его преклонном возрасте. Это был умелый дипломат, за долгую жизнь не встречавший разве что рогатого духа с козлиным копытом. Вначале — доверенное лицо царевны Софьи, после падения своей покровительницы Петр Андреевич воочию увидел занесенный над ним беспощадный меч Петра Алексеевича. Сумел, однако, избежать кары и тонко защитить себя перед новым властителем. Отправился даже на два года в Италию — изучать мореходное искусство. В первый год того, восемнадцатого столетия Толстой был отправлен в Стамбул в качестве русского посла. Немало претерпел он и там, оберегая честь своего государя и противясь козням турок. В 1710 году, когда между обеими державами началась война, он был брошен в темницу Еди-Кале, где его неусыпно сторожили. Зная коварные повадки султанов и визирей, Петр Андреевич не раз прощался с жизнью, готовясь постучаться во врата вечности.

Из Турции Толстой вернулся уже довольно давно. Запутанные петербургские обстоятельства долго не позволяли ему повидать старого друга. Царь назначил его сенатором и нагрузил множеством сложных поручений, как случалось с каждым, кому Петр Алексеевич доверял. Ныне, прибыв с такими делами в Москву, старый знакомый Кантемира по Стамбулу поспешил к молдавскому князю — свидеться и приветствовать его.

Толстой с улыбкой вручил Кантемиру подарки — резную турецкую трубку, шахматную доску с фигурками из слоновой кости и стопку книг, которые, по его мнению, могли пригодиться просвещенному другу.

Поужинали вдвоем, с удовольствием вспоминая давние тайные прогулки по темным переулкам Константинополя, знакомых султанских сановников и удивительные турецкие празднества, красоты Босфора. Выпили в тишине кофе. Затем занялись табаком: Кантемир — попыхивая трубкой. Толстой — нюхая крепкий табак из драгоценной табакерки. Будучи оба страстными любителями шахмат, поломали головы над целым рядом упорных партий, обмениваясь в то же время новостями, порой же пускаясь по ритмическим волнам стихотворных отрывков, приходивших негаданно на память.

Из различных дипломатических источников к тому времени стало ясно, что назревает новое столкновение между Турцией и Австрией. Император Франц-Иосиф Габсбургский, известный также под именем Карла VI, пытается расширить завоевания своей державы в Сербии, Валахии и Боснии, потеснив мусульман. Заключены секретные соглашения с Венецией. Новости порадовали Кантемира. Ведь если схватка между австрияками и турками начнется, вмешается Россия. В этом случае можно надеяться на окончательное изгнание угнетателей из Молдавии.

Кантемир передвинул ферзя на левую сторону доски, потом толкнул вперед коня и объявил:

— Вам мат, господин Толстой!

— Браво! — воскликнул Петр Андреевич, влезая носом в табакерку. — Браво, дружище! И если ваше высочество благоволит приказать подать еще кофию, обещаю вам, наперекор преклонности моих лет, отыграться в следующей партии.