— Говори, камерарий.

— Шесть дней назад, государь, собрались наши бояре, молодые и старые, на пир к Карпу-сулджеру[91], в село Балаклейку. Все были друзьями и многие — родичами, съехались с родичами и детьми. Был накрыт богатый стол, поставлены вина. Причастившись как следует чарками, начали вспоминать обиды. Мало-помалу дошло и до свары. Черт далее путал, выкатились все во двор подышать и освежиться. Поглядели на Млечный путь, полюбовались луной, еще недавно полной, а теперь — слегка на ущербе, ибо какой-то дьявол откусил от нее самый краешек. Только вино продолжало делать свое дело, так что вскоре вернулись к ссорам. Начались опять придирки и задирки: кто к чему мог, к тому и цеплялся. Наконец взялись и за сабли. Начали друг друга рубить да калечить. У многих до сих пор не закрылись раны и не сошли со лбов шишки. А Паскала-логофета и Григорашко Хынку женщины нашли в лужах крови.

— Кто виновники?

— Трудно сказать, государь. Были там и Чута-капитан и Кырцану-комис, и полковник Ион Миреску, и капитан Тоадер Миреску, и Ион Бухуш, а все они — народ драчливый. Одни рассказывают о том, как размахивал палашом, словно палкой, Тоадер Миреску-капитан. Другие — что обе те души на совести Кырцану-комиса. По-моему же, государь, на всех них грех и лежит.

— Это мы узнаем, камерарий. Прикажи всех ко мне, да живо.

— Сами уже явились, твое высочество. Два часа как ждут на дороге, в каретах и возах, когда изволишь призвать. Прибыли-де за правым твоим судом, ибо некому более миловать их и казнить.

— Веди всех в большую залу. Да прикажи капитану Брахэ поднять на ноги драбантов.

В большой зале Дмитрий Кантемир занял место на высоком кресле, около окна, словно на престоле. Бояре по очереди склонились перед ним, целуя руку. Когда шорох шагов и шепот стихли, появились драбанты капитана Брахэ; положив руки на рукоятки сабель, они встали по бокам бояр. Сам Брахэ закрыл широкой спиной крашеную дверь, с решимостью ее подпирая. Все это значило, что предстоящий здесь государев суд будет не менее суров, чем в Молдавии, в ее столице. О том же должен был свидетельствовать тяжелый медный канделябр-пятисвечник, поставленный Иоанном Хрисавиди на столик рядом с креслом- господаря. Бояре вздохнули и препоручили себя всевышнему, изредка косясь на окружившую их стражу.

Дмитрий Кантемир, в княжеском кафтане и гуджумане, помедлил, разглядывая покаянно склоненные головы. Наконец вперил взор в полковника Иона Миреску, слывшего храбрым воином и добропорядочным боярином.

— Прошу твою милость, пан полковник, — сказал господарь, — поведать мне о случившемся, слово в слово, дабы мог я в деле вашем разобраться и над вашею виной поразмыслить.

Ион Миреску поклонился и молвил, положив ладонь на нечесаную бороду:

— Государь! Следуя к твоему высочеству с самой Украины, без роздыха, решили мы промеж себя ничего от тебя не утаивать и не отрицать. Согрешили мы грехом великим и припадаем к стопам твоего высочества, дабы свершил над нами свой суд, единственно справедливый и достойный. До тех пор, государь, как собрались мы у Карпа-сулджера на пиру, промеж нас бывали и другие нелады, только прежде как вспыхивали, так сразу и гасли. Но тогда, в ночь с субботы на святое воскресенье, не знаю уж какая нас муха укусила. Ибо издавна говорится: не лезь соседу на голову, да не залезет он на твою. Вначале спорили в шутку, как бывает после доброй чарки. Молодые украдкой перемаргивались, словно играли; старики по привычке чесали языки. Потом заговорили о том, что такой-то зарится на добро такого-то. Что такому-то вписали в вотчину больше дворов, а другому — меньше. Паскал-логофет, прости и упокой его душу господь, обронил обидные слова о твоем высочестве. Ежели дозволишь, скажу какие.

— Говори, полковник.

— Говорил логофет, мол, горько кается он, что последовал за тобой, государь, в Россию. Что твое высочество пьяница и тиран, не милуешь людей своих и не преклоняешь слуха к их жалобам. Что покровительствуешь только Гавриилу-грамматику, Антиоху-камерарию и Брахэ-капитану, здесь присутствующим. Что милы-де тебе, государь, только греки с их грамматикой, прочих же ни во что не ставишь, да еще оговариваешь перед царем и его генералами. И призывал еще нас логофет взять в пример гетмана Некулче и перебраться поближе к границам земли нашей, а там попробовать смягчить гнев османа. Тогда я ему сказал, что место ему-де — за решеткой или в петле, а не на логофетстве, и назвал злобным клеветником. В ту же пору поддержал Паскала в речах предерзкий Григорий Хынку. На мою же сторону встами дружно Кырцану-комис и Ион Бухуш. А Хынку тогда поднялся и стал громко петь:

— Тогда Карп-сулджер, — продолжал полковник Миреску, — среди нас — самый трезвый, попросил всех прекратить свару, напомнив при том, что двор его — не цыганский табор. Слуги сулджера подали горячее жаркое, поставили перед каждым по крынке сметаны да еще по одной — кислого молока, дабы прояснить мозги. И ссора вроде бы начала утихать. Только после, на веранде разъярились снова. Этот-де хапуга, тот — вор, третий, мол, — доносчик. Вспомнили, государь, о твоем высочестве и снова принялись поливать. Капитан Чута со мною да с сулджером Карпом старались всех помирить. Ты, мол, твоя милость, отойди-ка сюда, ты — ступай туда, не лезь... Пока не замахали кулаками и не выхватили сабли. Отсюда и далее, государь, пусть рассказывают другие, ибо я в той свалке не мог приметить, кто зарубил Хынку и Паскала. Еще раз молю, государь, простить грехи наши и помиловать...

Кырцану-комис, высохший и плешивый, храбро признался:

— На саблях-то, государь, рубились недолго. Григорашке-то Хынку один удар был нанесен мною, второй — Тоадером Миреску.

Дмитрий Кантемир застыл в неподвижности, сжимая крытые синим бархатом подлокотники кресла.

Речь Иона Бухуша была еще короче:

— Просил же я Паскала чертова: не лезь, говорю, не лезь... А он... Тогда я, пьяненький...

Господарь между тем подводил итог услышанному. Кантемир ни на мгновение не сомневался в своем беспредельном праве творить суд над преступниками. Вина бояр, к тому же, была очевидна. Только окончательное решение, которое он должен принять, еще вызывало в душе мучительную борьбу.

— Позорно и мерзко было бы деяние ваше, если бы было совершено на родной Земле Молдавской, — молвил князь ровным, чуть печальным голосом. — Но в десятки раз позорнее оно здесь, на Земле Российской, где получили мы защиту, прибежище и вотчины.

Кантемир обвел ясным взором съежившиеся фигуры бояр, словно хотел еще раз убедиться, что они слушают и повинуются ему. Бояре слушали и повиновались. Он опустил плечи, повторяя тяжкие слова, в тот день как раз занесенные им в «Описание Молдавии».

— Любовь к родине побуждает меня, с одной стороны, к прославлению и возвеличиванию племени, из которого я родился; с другой стороны, любовь к истине в той же мере воспрещает мне одобрить то, что должно, по всей справедливости, осуждаться. И будет полезнее для вас самих, если я со всей ясностью покажу вам пороки, уродующие вас, чем если стану обманывать благодушной лестью и хитроумными оправданиями.

Кырцану-комис вздохнул. Тоадер Миреску обронил крупную слезу, всхлипнув. Кантемир продолжал:

— Не знаете меры вы ни в чем. В благополучии вы надменны; если дела оборачиваются для вас плохо — теряетесь. На первый взгляд, ничто не кажется вам трудным; если же появляется хоть малое препятствие — сбиваетесь с толку и не знаете, как поступить. Но вспомните о предках наших, неустрашимых и непобедимых, о силе их рук, душевной чистоте и нерушимой вере. Они не покорялись никогда тирании. Ни перед чем не дрогнули. Не устрашились и тогда, когда Осман Гази, родоначальник турецких султанов, собрал свои свирепые войска. И тогда, когда Орзан-бей завоевал земли Анатолии и, перескочив Дарданеллы, зазимовал на Херсонесе. И тогда, когда Баязид покорил другие народы в Азии и Европе, разбил армии ляхов, мадьяр и франков и превратил Визант в своего данника. И тогда, когда Селим Явуз подчинил Курдистан, Сирию, Палестину, Египет, Хаджаз, Мекку и Медину, когда Селим Второй Мест развеял по ветру войска Персии, Венгрии и Венеции. Не дрогнули наши предки перед жестокостью сильнейшего из османских султанов — Сулеймана Кануни, при котором туркам покорились Белград и Родос, Грузия, Междуречье и Алжир. И не только не дрогнули, но сохранили еще надолго вольность: до той поры, когда осман подчинил себе их землю и отнял их права. Стало быть, мы тоже, во время, в которое живем, должны уметь страдать за родину свою, ибо только так станем достойными счастья.