— Дела наши, и слова, и помыслы, все совершается по воле всевышнего, — пробормотал по-гречески Анастасий Кондоиди, учитель княжеских детей.

С тяжелых век неба все гуще падали дождевые капли. Украшенная алмазами, вышитая жемчугами, митра его преосвященства епископа Феодосия наполнилась водой, золотой крест блеснул, словно в невеселой усмешке. Это диво приметилось московскому коменданту Ивану Измайлову. Он поник головой, словно его одолевала дремота.

«Вот как оно, милая Кассандра, — продолжал размышлять Кантемир. — Не так выходит в мире сем, как мы желаем, но как случается. Сим летом царь Петр тоже хотел сдержать слово, данное мне в Луцке, так что я уже, подобно перелетной птице, видел себя вернувшимся к престолу своей земли. Объявили войну поганым. Хвастливый и ленивый султан самолично покинул свои подушки и начал с похвальбою размахивать саблей. Подговариваемый визирем Сулейманом-пашой, султан собрал под Адрианополем войско с пушками и обозами. Татарские чамбулы, ведомые злыми мурзами, начали опустошать Украину и другие места, появились и под самым Киевом. Лазутчики доносили, что шведский король Карл тоже собрался на брань, приказав генералу Штейнбоку провести армию через Польшу, к Бендерской крепости.

В те дни, милая Кассандра, словно лучи нового солнца озарили нашу судьбу. Вызванный в Петербург, на заседание сената, я не сомневался уже в том ни капли. Христианнейший царь решил поставить под мое начало сорок тысяч кавалерии, сорок тысяч калмыков и тридцать тысяч донских казаков, чтобы прорваться в Крым, разгромить орду, да посчитать затем османам зубы. Счастливые дни, дорогая супруга, довелось тогда пережить. Я видел уже себя на коне, стелющемся в галопе; видел в подзорную трубу раздавленное войско султана; слышал молдавских бояр и мужиков, присягающих мне в верности и приветствующих мое возвращение на престол. Но Борис Шереметев, маршал, Федор Апраксин, адмирал флота, Савва Рагузинский, министр, противопоставили воле сената веские доводы. Не годится, мол, державе Российской вести войну сразу на три стороны. Ибо, как поучали прославленные стратеги минувших времен, три волка, окружив добычу, справляются с нею особенно легко. Будучи же в здравом уме, следует расправляться с каждым поодиночке. Искупаем для начала гордого Каролуса в море, умиротворим польского Августа и лишь после этого ударим с богом на турка. Прекрасные, логические суждения! Мне же остается только ждать. Надеяться на безграничное могущество господне и на непобедимую десницу царя. Да помнить о том, что бесермены, клятвопреступники и лжецы недолго будут соблюдать договор о мире, достойный же царь недолго станет терпеть в теле своей державы отравленные когти супостатов».

Дождь продолжал лить, густой и мелкий. Дома Москвы, казалось, с сокрушением вздыхали, тайно вознося искупительные мольбы. Под стенами и заборами гундосили нищие и калеки, многие — не в силах уже и протянуть руки, поникнув и роняя слезы.

Дмитрий Кантемир недолго разглядывал их. Взоры князя остановились на его спутниках, сгорбившихся в промокшем платье. Охваченных горькими думами, согбенных печалью. Только старый Трандафир Дору, капитан драбантов еще при господаре Константине Кантемире-воеводе, командовавший стражей княжьего двора и кучер государя, держался стойко, как горный утес, хотя шесть десятков зим серебрили его густую бороду. Камерарий Антиох Химоний — в России его звали «господин Камерарь», управитель обширных вотчин, подаренных Кантемиру царем, посматривал вокруг злыми глазами леопарда, словно высматривал, с кем бы затеять драку. Зато стольник Енакий, Капитан Брага, виночерпий Кар, логофет Паскал, комис Кырцану, бояре Иоанн Бухуш, Николай Хынкул, Дамбаш Лубаш и множество других топтались на дороге, словно разношерстное стадо, собравшееся сюда бог весть почему и зачем. Над ними, погоняя, щелкал безжалостный, таинственный бич судьбы, и они безропотно повиновались его жесткому посвисту.

После погребения княгини Кассандры, после поминок молдавские бояре и московские друзья Кантемира разбрелись по своим домам и делам. Кантемир, с известковой бледностью на хмуром челе, остался в одиночестве. Князь заперся в горнице и замкнулся в своей печали. Два дня ждал овдовевший Дмитрий, чтобы Кассандра позвала его, как бывало, к обеду. Двое суток не ел, не пил. На третий день к нему с ласковыми речами постучалась кормилица Аргира. Ответа не было, дверь не открылась. Постучался учтиво грамматик Гавриил, затем Анастасий Кондоиди, за ним — и Михаил Скендо. Его высочество оставался нем и глух. Стали царапаться в двери княжны и княжичи. Только после этого, на четвертый день, Дмитрий вышел из добровольного заточения. Изволил вкусить от ломтика хлеба. Отхлебнул из чашки горячего молока. Поцеловал и приласкал детушек и снова ушел в свое уединение.

В Москве господарю были пожалованы два дворца, деревянный и каменный, на восемь горниц каждый. Весной, летом и осенью взоры радовала пышная зелень их садов с самыми разными плодовыми деревьями. За крыльями дворцов выстроились помещения для челяди, сараи, погреба и конюшни. В кладовых в изобилии содержались всяческие припасы, в подвалах — вина, в конюшнях и на скотных дворах — домашние животные, в сараях — новенькие четырехместные кареты, именуемые «берлинами», — по названию города, чьи мастера впервые начали делать такие экипажи. Особенно хороши были передние кони упряжек, изумлявшие своей понятливостью гостей. Князь украсил комнаты и залы по собственному вкусу образами, портретами и картинами знаменитых живописцев. Обставил их дорогой мебелью из красного дерева, дуба и эвкалипта, расстелил редкие ковры. В большом зале взорам посетителей представал прекрасный клавикорд, инструмент, который в ту пору можно было увидеть лишь во дворцах самой высокой европейской знати.

«У меня есть все, чего ни пожелает душа, — думал Кантемир, стоя возле притененного занавесью окна. — Только какая мне от этого польза? Кто ответит на вопросы, мучающие меня? Квинтус Курций, оставивший нам жизнеописание Александра Македонского? Но что осталось от великого Александра? Три аршина земли приютили под собой все его величие, и стал он пищей земных червей. К чему богатства, к которым мы вечно стремимся? Нагими выходим из материнского чрева, нагими возвращаемся во чрево земное».

За спиной князя вдруг послышался голос. «Ты, человек, а не раб. Господь с начала всех начал отдал мир в твою власть. Владей же им и его разумно устраивай!» Голос разорвал тишину кабинета. Кантемир вздрогнул и обернулся, чтобы увидеть говорившего. Перед ним были только шкафы, набитые рукописными и печатными книгами, пергаменами, купленными им или подаренными ему в прежние времена друзьями из Цареграда, Молдавии и Польши. Но кто дерзнул поучать его? Князь подошел к шкафам, всматриваясь в изукрашенные переплеты. Плутарх? Еврипид? Проперций?

Кантемир высек огонь. Раскурил трубку с мундштуком из слоновой кости. Зашагал от стены к стене по комнате, разбрасывая клубочки дыма. И послышался снова голос, еще более внятный: «Всяческая слава и похвала знатнейшему имени есть, ежели некто в неустанных трудах пребывает, проливая пот свой ради отчизны, ради народа своего, небрегая опасностями...» Голос, казалось, доносился из сундука в углу. Там уже много лет хранилась рукопись на молдавском языке — «Иероглифическая история». Значит, князь сам обратился только что к самому себе...

В глубине комнаты, между полками и шкафами на стене висело полотно, подаренное Кантемиру царскими живописцами Иваном Зобовым и Григорием Тенчегорским. Князь часто останавливался перед ним, словно перед иконой и символом веры. То была аллегорическая картина, рожденная могучим воображением и исполненная божественными красками. В середине, на сказочном скакуне, красовался он сам, господарь Земли Молдавской. Князь лихо вскинул куку со страусовым пером. Бросил под ноги горячего жеребца турецкие знамена с полумесяцем — проклятие для народов, ключи ко всяческим злодеяниям. Советники и народ его приветствуют, восхваляя геройские подвиги воеводы. Заключен священный союз с непобедимой державой Российской, к ногам которой рухнула неправая и мнимая слава шведов. Князь направил коня к стягу с двуглавым орлом; только при его помощи малую Землю Молдавскую можно вызволить из темной ямины оттоманского непотребства.