— И ты слыл у нас философом, неверный. Похвалялся, что любишь музыку осман, и обычаи наши, и историю народа моего...

Кантемир прикрыл глаза. Казалось, он перенесся снова к окну своего дворца в Стамбуле, на холме Санджакдар Йокусы. Казалось, перед ним опять стоят укрепления и храмы древнего Цареграда, Собор святой Софии... Монастырь Хора. Памятники, поставленные прославленными султанами Баязетом, Сулейманом, Ени-Джами с ее стройными минаретами... Ипподром, роскошный Саад-абад, новый дворец султана...

— Истинно так, о сиятельный. Я любил и буду впредь почитать достойными всяческой хвалы. Достойные турки всегда по праву смогут гордиться и своей прекрасной музыкой, и замечательными обычаями, и историей своего народа.

Балтаджи Мехмед-паша вздернул густые брови.

— Ты умен, Кантемир-бей, ты истинный философ. Но чего это все стоит, и твоя голова в придачу, если ты не держишь слова, если клятвы твои — пустой звук? Неужто ты забыл, что лицемерие и клятвопреступление были прокляты во все времена?

Кантемир с достоинством посмотрел на надутого спесью визиря. Теперь он не был уже беззащитным заложником стамбульского двора, которого можно было бросить на колени и заставить молить о пощаде. Теперь он был свободен, под защитой своей правды и своего меча.

— Сиятельный визирь, — решительно молвил князь. — У человеческого сердца есть тайны, недоступные твоему ограниченному рассудку. Вы поработили нашу землю и двести лет выжимали из нас все соки. Хотели лишить нас и веры, и будущности. Отравляли народ наш ядом лжи, лицемерия и предательства. Наслаждаясь изобилием и награбленными богатствами, вы надругались над народами, бьющимися в агонии, казня их огнем и железом, стараясь лишить последних следов гордости и вольности, и мыслите, что они по доброй воле дадут себя удушить. И мните, что кровавая власть ваша вечна. Не будет по-вашему никогда!

Кони спорщиков, словно чуя вражду хозяев, рвались друг к другу, готовые схватиться грудь в грудь. Великий визирь не спускал гордого взора с восставшего бея Порты. Искры гнева в его глазах были лишь слабым отблеском той ярости, которая кипела в его душе.

— Горе тебе, Кантемир-предатель! Посмеешь ли ты повторить эти слова, когда мы раздавим мухтаров[82] и привезем тебя в мешке к пресветлому падишаху?

Великий визирь дал жеребцу шпоры и проехал с важностью мимо Кантемира и его отряда. Молдавский государь повернул коня к стану русских войск.

На следующее утро к Петру Алексеевичу с важным видом явился генерал Никита Репнин.

— Господин бомбардир, — сказал он, — слежу с утра за позициями поганых и чую: не все у них чисто.

Петр пронзил его острым взглядом. Великого воинского искусства достиг за долгие годы князь древнего корня, генерал Репнин. Воевал под Азовом и Нарвой, осаждал крепости Шлиссельбург и Ниенштанц, участвовал в кровавых схватках со шведами под Гродно. Потом последовало позорное поражение под Головчином, когда из генералов князь был разжалован в простые солдаты — в наказание за ошибки, допущенные на поле боя. Но не прошло много времени, и храбрость, искусство, проявленное им в битве у Лесной, вернули ему награды и чины. Затем были Полтава, Рига, Штеттин, Польша... Редкий муж Российской империи так владел воинской наукой. Поэтому слова князя сразу приковали внимание царя.

— Чем пахнет, Никита Иванович? — спросил Петр.

— Турки, чую, хотят нас обхитрить. Может быть, готовят внезапное нападение с нескольких сторон сразу, чтобы вызвать у нас смятение и ворваться за укрепления.

Петр приставил подзорную трубу к левому глазу, внимательно всматриваясь в сердце вражеского стана.

— Что же делать, Никита Иванович?

— Прошу, государь, дозволения ударить по засекам со стороны Прута, слишком уж много там притаилось янычар. После этого наши частоколы можно будет подвинуть дальше книзу. Наши палаты станут просторнее, — усмехнулся он.

Царь неторопливо осмотрел угол лагеря, ниже которого турки устроили засеки. Потом обратил взоры к остальным генералам, к Молдавскому господарю. Все хранили молчание. Петр коротко приказал:

— Гут! Быть по сему!

Не прошло и четверти часа, как пехотинцы, отобранные Репниным, поползли извилистыми рядами к вражеским засекам. Подобравшись поближе, вскочили на ноги и бросились в атаку. Выстрелили мушкеты, выбросив округлые облачка дыма. Раздались крики «Ура!», вопли ярости. Град пуль, посыпавшихся из-за засек, не смог остановить нападение. Вскоре выстрелы стихли, зазвенели штыки и сабли. Из поднявшегося над схваткой суматошного шума нельзя было понять, что происходит на месте.

Вдали басовито кашлянул турецкий белимез[83]. Тяжелая бомба со свистом пронеслась в вышине. Над тем местом, где стоял царь со свитой, притомясь, упала. Пошипев сердито, взорвалась тысячами осколков. Когда дым рассеялся, все увидели Петра неподвижного опиравшегося о рукоять сабли. Генералы, с побледневшими, застывшими в напряжении лицами встали стеной вокруг царя. В двух шагах, бросая вызов смерти, стоял и Дмитрий Кантемир. Солдаты, бросившиеся от страха в пыль, со стыдом поднимались на ноги. Только один, поверженный взрывом, не мог уже встать. Это был Иван Пшеничников. Склонившись над ним, капитан Георгицэ слегка дотронулся до лба раненого, и голова Пшеничникова запрокинулась в беспамятстве.

Заговорили новые пушки. Ядра и бомбы жадно глотали пространство, но доставалась им по большей части болотная вода. Только одна, пущенная с большей точностью, упала на частокол. Острые зубья взрыва разметали людей и колья, камни и комья земли. В воздухе стояла еще пороховая гарь, когда прямо напротив того места выросли ряды янычар. Пользуясь минутой смятения, они выстрелили из своих янычарок-мушкетов и с устрашающим визгом ворвались на позиции русских. Несколько солдат не пришедших еще в себя после взрыва, побежали, крича:

— Братцы! Турки!

— Господи, спаси!

Молодой князь Михаил Голицын бросился наперерез:

— Стойте! Куда вы!

Одного из охваченных паникой князь проткнул саблей, другого повалил выстрелом из пистолета. Подняв над головой сверкающий клинок, поспешил навстречу противнику, крича:

— Братцы! За мной!

Треуголки русских солдат смешались с мусульманскими чалмами. Но турок было слишком много. Мало-помалу толпа нападающих расширила пробитую брешь, пробиваясь все дальше вперед, попирая павших, умело орудуя саблями. Михаил Голицын казался высеченным из камня: клинки его не брали. Медленно отступая, князь удерживал от бегства соратников и неустанно подбадривал в рубке.

Другие отряды турок, подобравшись ползком к частоколам, нападали на укрепления, стоявшие выше по склону. Многие упали, сраженные. Но другим удалось преодолеть препятствия. Началась отчаянная схватка. Мастер Маня сотворил крестное знамение и поплевал в ладони. Янычар с выпученными бельмами бросился к нему, готовый его проткнуть, но споткнулся на бегу. Маня сразил его с такой легкостью, что еще раз взглянул на распростертое тело врага — не придет ли тот в себя. Со вторым турком пришлось повозиться как следует, он оказался жилистым и злым, и хитроумным к тому же в рубке. Противники кружили друг за другом, примеривались один к другому, пока Маня все-таки не достал османа клинком. Он свалился, как бревно. Мастер Маня утер рукавом пот со лба и лишь тогда заметил рядом Иона Кожокару, гайдука. Ион был без сабли, которую потерял в пылу боя, как и плотный турок, с которым он схватился; теперь, пригнувшись, сжимая в руках кинжалы, они топтались друг против друга, меряя каждый противника яростными взорами. Кожушок Шона был весь в крови, он не обращал на это внимания: перед ним в образе ярого османа стояла сама смерть.

Пожилой янычар с широким лбом и черными злыми глазами встопорщил усы и ощерился мерзкой улыбкой. Может, было на свете и что-либо иное. Небо, Солнце. Земля. Зеленые кодры. Соловьиные трели. Детский смех. Журчанье источника. Девичья песня. Цветок, почка, весна, лето, осень, зима. Для них двоих от всей вселенной требовалось одно: мгновение. Удачный удар, выпад. Они бросились друг на друга, схватились. Выронили и кинжалы. Тогда схватились руками, обняв друг друга, стараясь повалить, кряхтя от натуги. Воины двух армий оставили их бороться вволю, словно двух парней, меряющихся в шутку силами на деревенском майдане. Наконец оба покатились, сжимая друг друга, по траве. И Маня, не выдержав, ударил противника затылком о чью-то саблю, валявшуюся в пыли.