— А ты знаешь, что там, в дальней комнате? — спрашивает Маша, хитро прищурившись.

— Не имею ни малейшего представления… — сухо отвечаю я.

— Пойдём, я покажу тебе. У меня ключ есть…

Маша не спеша поднимается из-за стола и жестом призывает меня следовать за ней:

— Идём, идём…

Она подходит к серванту, выдвигает верхний ящик и достаёт оттуда небольшой металлический ключ.

— На, возьми, — протягивает мне. — Я хочу, чтобы ты сама открыла.

Я не понимаю, с чего вдруг была удостоена такой чести, но послушно принимаю ключ и вставляю его в замочную скважину…

— Что это? — я веду глазами по стеллажам, что стоят вдоль стен по всему периметру комнаты. — Когда-то здесь была бабушкина спальня…

Это правда. Помню, двенадцать лет назад здесь стояла кровать, рядом с ней громоздился небольшой плательный шкаф, а у окна был письменный стол.

Теперь из прежнего остались только выцветшие обои на стенах и деревянные половицы.

Я оборачиваюсь на Машу, которая стоит за моей спиной:

— Ты можешь объяснить, что всё это значит?

Я говорю о вещах, коими здесь завалена каждая полка. Новые, в шуршащих упаковках, и старые, сложенные стопками. Детская одежда и обувь, мягкие игрушки и канцелярские принадлежности, коробки с настольными играми и фотоальбомы, журналы и книги.

Много книг…

Они занимают здесь отдельный стеллаж. Потрёпанные, наверно, ещё из моего детства, и новые, затянутые в плёнку, с блестящими корешками и хрустящими страницами.

Книги расставлены в строгом порядке — от детских к подростковым. Вещи кстати тоже рассортированы по возрастам. Малышковые — слева, те, что постарше, — в центре, слева — самые взрослые.

На первый взгляд кажется, что я очутилась на складе какого-нибудь магазина. Стою, озираюсь по сторонам, а сестра за моей спиной похихикивает:

— Что? Влечатляет?

— Ещё как…

— Это комната похороненных воспоминаний…

Под моим непонимающим взглядом Маша подходит к стеллажу, на котором лежат фотоальбомы, и вытягивает с полки один из них.

— Ну, вот, например…

Маша листает альбом, демонстрируя мне чёрно-белые снимки. Под каждым надпись: "Танюше год", "Наш первый шаг", "Первый раз в первый класс" и так далее.

— Это мамкины фотки… — поясняет Маша, хотя мне и так понятно. — Узнаёшь её? Вот, смотри ещё…

Этот альбом она отдаёт мне, а сама вытягивает другой. Фотографии из второго альбома мне знакомы. Я видела их ещё у Антонины Петровны. Только на тех снимках мы были втроём — я, мама и бабушка. И лицо матери было густо зачерчено чёрной пастой. Теперь же я вижу полную картину. Мама открыто улыбается мне (кстати, мы с ней очень похожи), а бабушка… держит на руках ещё одну девочку. Те снимки, что я видела прежде, были аккуратно срезаны по краю. И таких кадров, где мы сняты вчетвером, здесь множество. Есть и такие, где мы с сестрой вдвоём. Их я раньше не видела.

— Ты понимаешь? — спрашивает Маша. — Бабка заперла в эту комнату всё, что было связано с матерью. И со мной… Здесь мамкины личные дневники, которые она вела ещё в школе. Здесь её вещи и фотографии. Здесь подарки, которые последние двенадцать лет она отправляла тебе. Вот, смотри…

Маша возвращает фотоальбомы на место, переходит к следующему стеллажу и небрежно смахивает с верхней полки стопку сложенных вещей. Блестящие упаковки рассыпаются по полу, и я вижу детские футболки с яркими аппликациями на груди и платья с шёлковыми лентами.

— Мама хотела, чтобы ты носила эти вещи, читала эти книги, играла с этими игрушками. Но бабка прятала всё это здесь, под семью замками!

У меня не укладывается в голове. Я предполагала что-то подобное, но до конца не верила, что это может быть правдой.

— Варвара Ивановна сказала, что бабушка всё выбрасывала… Она показывала мне книгу… — растерянно говорю я.

— Кто? Эта старушенция, которая живёт по соседству? — кривится Маша. — Вечно трётся у моей двери и что-то вынюхивает. Несколько раз мы с ней чуть не столкнулись на площадке. Мерзкая бабулька! Соврёт и не покраснеет! Хотя кто знает, возможно, твоя бабка и правда что-то выбрасывала… Значит, этих вещей здесь могло быть ещё больше!

На этом Маша единожды хлопает в ладоши:

— Так, мы отвлекись… Продолжим. Значит, в тот день я вошла в эту комнату и застала твою бабку там, — указывает пальчиком в дальний угол. — Она сидела на стульчике, что-то перекладывала и ворчала сама с собой. Она была так увлечена своим занятием, что даже не заметила моего присутствия. Мне пришлось кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание.

— И что она?

— Она крякнула от неожиданности, резко повернулась и схватилась за сердце: "Матерь божья… Машка…" Старуха узнала меня, представляешь! Не спутала с тобой, а сразу поняла, кто я такая! Расплакалась, конечно. Поднялась на ноги, на шею бросилась… "Машка, внученька…" А мне были противны её сопли! Девятнадцать лет она обо мне не волновалась и тут — нате вам! Машенька! Я, конечно, её оттолкнула. Мол, да пошла ты со своими нежностями! И спросила в лоб: "Что же ты, бабка, с матерью моей так обошлась? Она двенадцать лет тебя искала! Зачем ты пряталась?"

— И что она ответила? — спрашиваю я.

— Ответила, что когда получила от матери письмо с требованием увидеть дочь, очень испугалась! Понимаешь, она испугалась, что мамка за тобой приедет и заберёт тебя у неё! Так мне и сказала: "Танька сама виновата! Подробнее нужно было писать!" А в том письме, ты сама знаешь, ни слова о возвращении домой не было, а только вот это:

"ХОЧУ ВИДЕТЬ ДАШКУ" Ну, и бросилась наша бабка в бега. А других писем она, конечно, не читала. А только деньги из конвертов вытряхивала.

— Что было дальше?

— Потом старуха начала рассказывать, как в тот день с прогулки с тобой пришла. Как пустую кроватку обнаружила. Как потом спать по ночам не могла, ждала. Сказала: "Я каждый день у окна стояла, думала, вернётся моя блудная дочь! Неделю плакала, другую плакала… А потом обозлилась так, что поклялась себе, никогда в жизни больше с Танькой не разговаривать!" Да, да, бабка так мне и сказала: "Видеть её не хочу после того, что она сделала! Потаскуха! Кукушка! Не дочь она мне больше! Так и передай ей! А тебе, Машенька я рада очень! Молодец, что приехала…" И тут я бабке как выпалю: "Можешь не переживать! Нет больше Таньки! С окна она сбросилась! Из-за тебя, между прочим! Из-за твоего бегства! Из-за твоего молчания! Не смогла она так дальше жить! Да, мать совершила ошибку, когда в Пригород за любовником побежала! Но ей всего восемнадцать лет было! Молодая была, глупая! Но ты же, бабуля, взрослая женщина! Ты же умнее должна быть! Ты могла её принять и простить! Как ты могла быть такой жестокой по отношению к собственной дочери?"

— И что она тебе ответила?

— А она плачет и своё мне твердит: "Я думала, Танька у меня Дашеньку заберёт! А я жить без неё не могу!" И я ещё раз повторила: "Ну, всё, можешь не волноваться, никто у тебя Дашку твою не заберёт!" И добавила: "В аду тебе гореть за такие дела, баба Оля!" И вроде мы с ней закончили на этом. Она сказала, что я могу жить здесь, сколько потребуется, а сама на Центральную засобиралась. И уже к выходу топала и вдруг остановилась. Я подумала, чего это она встала, как вкопанная? А она твой пояс от платья увидела. Он на кресле лежал. Я в тот вечер как бросила его туда, так и забыла о нём. А бабка твоя этот пояс узнала, подошла, взяла его… Спрашивает: "А это откуда здесь?" И, не дождавшись моего ответа, продолжает: "Дашка в тот вечер в этом платье ушла…" И, видимо, у старухи в голове какой-то свой паззл сложился. Мол, ты в тот вечер домой не вернулась. Потом две недели у подружки жила. С парнем перестала встречаться. Задумчивая какая-то стала. "Откуда у тебя этот пояс? Что тогда случилось?" — спросила она, а саму уже всю трясёт. А я не стала ничего выдумывать. Выдала всё, как есть. А с чего мне её жалеть? Она же никого не пожалела, когда Садовую бросила и в Центр сбежала… Я всё ей рассказала. Как подобрала тебя, как домой привезла. Вот тут-то бабку и скрутило: "И Танечки больше нет, и с Дашенькой беда случилась…" Стоит, скрючилась, еле дышит, за сердце держится. Я думала, она прям посреди комнаты кони двинет. Но та ничего, подышала, подышала и побрела потихоньку…