Я жду, что эта женщина заключит меня в объятия, покроет мои щёки мокрыми поцелуями, и буквально задушит своей туалетной водой.

Но она этого не делает.

Держится на расстоянии, на меня не глядит, осматривается. Я бы сказала, оценивает.

Возникшая пауза затягивается, и чтобы прервать неловкое молчание, я предлагаю:

— Может, чаю?

— Спасибо, не откажусь… — следует ответ.

Я отправляюсь на кухню, а Лара, между тем, совершает экскурсию по квартире.

Чайник шумит на столе. Врезаясь в сочную розовую мякоть колбасы, острое лезвие ножа громко стучит о разделочную доску. Неугомонная зимняя улица врывается в открытую форточку. Звуки бешено пляшут вокруг меня, но мой слух улавливает лёгкий скрежет фоторамки о полированную поверхность книжной полки.

Вспоминаю, что дотронувшись до снимка, я слегка сдвинула его. На пару сантиметров. Лара вернула ему прежнее положение.

Несомненно, это её руки превратили мою квартиру в эталон чистоты и порядка. И записку на столе оставила она. Я уверена.

Когда чуть позже мы располагаемся за кухонным столом друг напротив друга, я ни о чём её не спрашиваю.

Я украдкой наблюдаю, как она грациозно держит кружку, осторожно прикасается к ней губами, неслышно глотает, и понимаю, что мне неуютно.

Лара ведёт себя словно чужая.

Почему она не говорит со мной? Почему то и дело отводит глаза?

Хотя зачем я задаю себе эти вопросы. Наверняка ей сейчас в разы хуже, чем мне. Это ведь она бросила меня младенцем. Безусловно, её гложет чувство вины за всё, что она совершила. Ей нужно время, чтобы подобрать правильные слова.

Желая ей помочь, я отставляю свою кружку и вполголоса говорю:

— Я так рада, что ты приехала… Я скучала… Правда…

Сделав глоток, Лара поднимает на меня мятные глаза. Её брови удивлённо выгибаются, губы растягиваются в улыбке.

— В самом деле?

Я дважды киваю в ответ.

— Любопытно… — произносит она. — А зачем я приехала, знаешь?

— Конечно! — отвечаю я. — Потому что ты тоже скучала по мне… Мама…

Я была уверена, что едва назову эту женщину мамой, она оттает, повисшее в воздухе напряжение вмиг улетучится и мы с ней, наконец, сольёмся в жарких объятиях.

Но Лара выпрямляется, отставляет свой чай и смотрит на меня с ещё большим удивлением. Нет. Скорее, с презрением. Будто услышала что-то оскорбительное.

— Как ты меня назвала? — спрашивает женщина, сощурившись.

Её идеально гладкий лоб покрывается складками морщин, брови ещё сильнее искривляются, а мягкая до этого улыбка превращается в оскал.

— Деточка, позволь поинтересоваться, с чего ты взяла, что я — твоя мать? — резко и холодно, делая паузы на каждом слове, спрашивает она.

Я в замешательстве.

Что-то идёт не так.

Кто эта женщина, облачённая в кашемир?

— Разве нет? — выдыхаю я и сглатываю давящий на горло комок.

— Господи, боже, кто сказал тебе такую глупость?

Под её тяжёлым взглядом я скукоживаюсь до размеров грецкого ореха. Невнятно мямлю, мол, бабушка рассказывала. Про красоту, про волосы золотистые, про имя необычное, редкое.

Она выплёвывает колючий смешок.

— Ну, Ольга Николаевна, ну, выдумщица… Зачем она это делала? Зачем описывала меня вместо Таньки?

Лара читает на моем лице недоумение и поясняет.

— Твою мать звали Татьяной, и она была брюнеткой! — повторяет женщина слова Антонины Петровны, ещё раз усмехнувшись напоследок.

Когда одно и тоже повторяют два разных человека, это невозможно считать случайным совпадением.

"Значит, мою мать, действительно, звали Татьяной…"

— Я видела её пару раз, — продолжает Лара. — Кстати, ты очень на неё похожа… Понятия не имею, что с ней случилось. Сдаётся мне, то была мутная история…

Между нами снова повисает молчание. Воздух кажется густым и тяжёлым. Ещё немного и он заискрится от напряжения.

"Эта ухоженная, сладко пахнущая женщина, обладающая шикарными волосами, красивым телом, дорогими шмотками и золотыми побрякушками — не моя мать…"

Мой мир снова рушится.

Горький комок, собравшийся в груди, больно жжётся и просится наружу. Царапается, кусается изнутри, норовит вот-вот пролиться слезами. Мне приходится до скрежета стиснуть зубы, чтобы не дать ему выплеснуться.

Просто я ещё не знаю, что спустя пять минут разговора с этой расфуфыренной мадам, буду только рада, что мы с ней не родственники…

— Мама… Подумать только… — недовольно хмыкает Лара. — Да я ненавижу детей! Всегда их терпеть не могла! Этих мелких, сопливых, вечно орущих маленьких ублюдков. Брр! — она с отвращением передёргивает плечами. — Нет уж, деточка, детей у меня нет. Это Анфиса, моя глупая сестра, души в них не чаяла. И в итоге от них же пострадала. Её второй младенец умер на третьем часу жизни. В тот же день эту дуру обнаружили в служебном помещении роддома висящей на поясе от халата. Бедняжка была так убита горем, что полезла в петлю, даже не подумав, что станет с её старшим ребёнком. А я теперь расхлёбываю последствия её идиотского поступка. Костик… Ментовской сынок, мажорчик грёбаный. Что же ему с папкой в Пригороде не сиделось?..

"Для чего эта женщина рассказывает мне всё это? — думаю я. — Зря я впустила её. Зачем она здесь? Кто она, чёрт возьми?"

Та будто читает мои мысли.

— Ладно! — Лара хлопает ладонями по столешнице и поднимается. — Хватит разговоров! Перейду сразу к делу!

Ножки стула беспощадно скребут линолеум. Я съёживаюсь.

Что-то идёт не так.

Она вытягивается передо мной в полный рост, стряхивает с белых кашемировых плеч невидимые пылинки и, уперев руки в бока, заявляет:

— К вечеру вы с бабкой должны освободить квартиру!

— Что? — беспомощно выдыхаю, глядя на неё снизу вверх.

— Что слышала! — рявкает Лара. — Собирайте свои пожитки и валите отсюда к чёртовой матери! Так понятнее?

В одно мгновение из грациозной, изящной женщины Лара превращается в сущую ведьму. Она пронзает меня зелёным взглядом, трясёт в воздухе остро заточенным пальцем и всем своим видом источает ледяной яд.

— Моя бабушка умерла… Вы разве не знаете? — говорю я, будто этот факт остановит златовласую мегеру.

Но та вдруг замирает.

— О… Не знала, не знала…

Кажется, Лара и вправду удивлена. Но, к моему несчастью, её удивление очень быстро сменяется полным равнодушием.

— Что ж, туда ей и дорога! — сложив руки на груди, выплёвывает она. — Мне никогда не нравилась эта мерзкая старуха. Мошенница, завладевшая чужим имуществом. Я была категорически против их договора. Но моя мать, сердобольное создание… Царствие ей небесное…

Эта женщина говорит загадками. Она — чужак, ворвавшийся в мой дом. Она рассказывает мне ужасные вещи. Она указывает мне, что делать. Она устанавливает свои порядки.

Я не понимаю, что происходит.

Мы с бабушкой переехали сюда, когда мне было семь. Я была ребёнком. Я не помню.

Ничего не помню.

Лара тем временем тянется к своей чашке, опрокидывает в себя остатки чая, и, бросив опустевшую керамику в раковину, снова впивается в меня изумрудными радужками.

Я смотрю на неё затравлено, ожидаю её дальнейших действий.

— Вижу, деточка, ты в самом деле ничего не понимаешь… — неожиданно мягко произносит кашемировая женщина.

Я не отвечаю, но и не отвожу глаз. Лара отчётливо видит в них два жирных вопросительных знака. А ещё страх. Хотя страх мне хотелось бы спрятать. Кажется, она сжаливается надо мной.

— Господи, ты же совсем ещё ребёнок… — вздыхает Лара почти искренне. — Пожалуй, я должна тебе всё объяснить. Чёрт, никогда не умела говорить с детьми… Но всё же попробую… Идём!

Она подходит ко мне, берёт за руку и вытягивает из-за стола. Я не сопротивляюсь.

Мы идём в мою комнату.

— Ты видишь эти книги? — ткнув пальцем в разномастные корешки, спрашивает Лара.

Я киваю.

— Вы ведь не покупали их, верно?