— Я не буду с тобой говорить, пока ты не согреешься и окончательно не придёшь в себя. Ванна прямо по коридору. Ну, ты знаешь…
Следующие сорок минут я кисну в мыле и пене, и геле для душа. Неистово тру себя щёткой и обливаюсь едва ли не кипятком.
Антонина Петровна приносит мне чистое полотенце и вышарканный до дыр домашний халат.
А потом она жарит лук и мясо, и тушит картофель. Режет хлеб и салат. Греет чайник и разворачивает печенье. А я сижу у окна на стуле, забравшись на него с ногами, и смотрю на зимние сумерки.
Мне всё ещё страшно. Я прислушиваюсь к гомону снаружи. Пытаюсь уловить каждый звук внутри дома и за его пределами.
Во дворе лает собака, ругается влюблённая парочка, кричат дети, гудят машины… А на лестнице снова шаги.
Они близко. Внизу. И вскоре за дверью. Проносятся мимо. Поднимаются выше. Вскоре слышу громкий стук в дверь и узнаю знакомый почерк.
Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом. Эта композиция повторяется дважды.
Полянский…
Я знаю.
Так он стучал, когда пришёл ко мне в первый раз, несколько дней назад.
Сейчас этот человек опять стоит у порога моей квартиры и ждёт.
Ждёт, когда замок щёлкнет, дверь глухо простонет, и красавица Лара впустит его, чужака, в мой дом.
Вскоре я слышу их топот и гулкие голоса у себя над головой. Но думаю о тетради, оставленной на столе, о Димкиных нерешённых задачах, о чашке чая, брошенной в раковину.
Это была моя обитель. Ещё вчера в ней всё было по моим правилам. А сейчас по моему дому ходят два чужих человека, незваные гости, нагло ворвавшиеся в мою тихую размеренную жизнь.
Мне хочется кричать от бессилия. Хочется всё рассказать Антонине Петровне, попросить её совета и защиты. Но та пресекает любые мои попытки заговорить.
"Поешь…"
"Бери печенье…"
"Чаю подлить?"
И мы молча едим, молча пьём, а после разбредаемся по комнатам.
Молча.
Она уступает мне зал, свой диван и две полки в шкафу.
Я не просила.
Она сама.
Как и в тот сентябрьский вечер, когда бабушки не стало, Антонина Петровна снова пришла мне на помощь. Забрала под крыло, дала хлеб и кров. И не задала ни единого вопроса.
Пока Антонина Петровна за стеной смотрит новости Пригорода и между делом набирает петли на вязальных спицах, я в её старом халате на голое тело меряю шагами просторный зал. Иногда выглядываю в окно. Картинка за ним давно утонула в зимнем вечере, слиплась и почернела.
Потому я рассматриваю картины на стенах и книги, выставленные за стеклянными дверцами немецкого гарнитура, и аккуратные пирамиды обувных коробок сверху под самым потолком.
Одна из них мне знакома.
"Весарио-модельс" — бабушкины зимние сапоги. Она их купила, совсем чуть-чуть поносила и кому-то отдала. А коробку оставила. Хранила в ней нитки, иголки и прочую мелочь для рукоделия.
"Не лезь! Растеряешь!" — ворчала бабушка, когда я, взобравшись на стул, норовила стащить "Весарио" с полки.
А когда мама Оля умерла, коробку с рукодельными прелестями забрала Антонина Петровна.
Помню, как она подмышкой несла её, перевязанную лентой, на свой этаж. Надпись "Весарио-модельс" качалась в такт её неторопливым шагам.
Сейчас мне до дрожи в коленях хочется спустить бабушкины сокровища на пол и прикоснуться к ним. Погладить каждую тесьму, каждый неровно отрезанный лоскут. Зарыться пальцами в пуговицы, набрать полный кулак и выпустить. Послушать, как они загремят, рассыпаясь, вдохнуть их запах, вспомнить маму Олю, всплакнуть.
Я взбираюсь на стремянку, будто нарочно приставленную здесь же у стены, тянусь за коробкой, хватаю её за картонные бока и начинаю осторожно спускаться.
"Весарио" потеряла былую яркость, стала гораздо легче, чем казалась мне в детстве, и больше не перевязана тёмно-синей лентой.
Мне остаётся сделать последний шаг, когда раздаётся стук в дверь.
Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом.
Эта композиция повторяется дважды…
Глава 57
Моё сердце дважды ударяется о грудную клетку и застревает в рёбрах. Попав в ловушку, беспомощно дёргается.
"Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук…"
Руки теряют силу и больше не слушаются.
Коробка, набитая пряжей и нитями, превращается в груду кирпичей, удержать которую мне не по силам. Она скользит картонными боками в моих влажных ладонях, дрожит, извивается, срывается прочь и с грохотом падает на пол.
От удара крышка слетает, и всё содержимое одной бесформенной массой раскатывается по комнате.
Антонина Петровна на шум не реагирует. Она приглушает звук телевизора и, шаркая кожаными тапочками, направляется в прихожую.
Я хочу броситься ей под ноги, схватить за руку, истошно закричать: "Прошу Вас, не открывайте!" Но парализованная страхом продолжаю стоять на стремянке в шаге от пола и смотреть на пёстрое мессиво у себя под ногами.
— Кто там? — спрашивает Антонина Петровна. Она уже у двери и готова распахнуть её, не дожидаясь ответа.
А там женский голос.
— Здравствуйте! — доносится снаружи. — Это Лара! Помните меня? Я живу над Вами…
Лара…
Не просто так она в точности повторила комбинацию Полянского. Это издёвка. Намёк.
Один длинный удар, три коротких, ещё один после паузы и два коротких следом.
Это он подсказал ей.
Или постучал за неё…
Не удивлюсь, если этот ублюдок стоит сейчас за её спиной.
"Не впускайте их, прошу Вас!" — кричу про себя, но вслух не могу произнести ни звука. Ужас держит меня за горло, поперёк которого сморщенным печёным яблоком ворочается сердце.
Антонина Петровна между тем лязгает замком, распахивает дверь и запускает Лару.
Кажется, женщина в самом деле пришла одна.
Что ж, уже не плохо…
Громко цокая шпильками, она переступает порог и затаскивает за собой мою дорожную сумку на колёсах. Плотно набитую вещами. Слишком громоздкую для узкого коридора.
Антонина Петровна принимает сумку, пристраивает в углу за дверью.
Мне из комнаты плохо видно прихожую.
За фигурными стёклами закрытых зальных дверей силуэты двух женщин выглядят цветными пятнами, движущимися в жёлтом электрическом свете.
— Я так понимаю, Даша здесь? — спрашивает Лара. — Видела, Вы уводили её с лестницы…
— Здравствуй, Ларочка… Конечно, здесь… — отвечает Антонина Петровна. — Притихла что-то… Наверно, уснула…
Лжёт.
Она знает, что я не сплю.
Она не могла не услышать моего грохота.
Стоп!
Антонина Петровна назвала эту суку Ларочкой?
— Наговорила мне… — с досадой произносит кашемировая женщина. Её духи уже в комнате. И меня тошнит от них. — Слышали бы Вы, Антонина Петровна, какую чушь она плела!
— Прости её, милая. Ей всего девятнадцать. А на неё уже столько всего обрушилось…
Что? Она перед ней ещё и оправдывается?
— Ладно… — вздыхает женский голос. Следом скрипит лаковая сумочка, затем трещит пластиковая молния. — Вещи я занесла… А вот деньги… — шелест купюр. — Это последняя арендная плата. Возвращаю. Это всё, чем я могу помочь! Деньги сейчас девочке не помешают!
— Хорошо, Ларочка… Спасибо тебе…
— Ну, мне пора! — нарочито громко, чтобы я слышала, произносит Лара. — Не болейте! И не держите зла!..
Антонина Петровна бубнит в ответ дежурные любезности, а Лара снова стучит шпильками, гремит дверным замком и убирается прочь.
Когда в прихожую возвращается тишина, ко мне возвращается способность двигаться, видеть и ясно мыслить.
Антонина Петровна спокойно приняла мои вещи. Не задавая вопросов, взяла деньги. Любезничала с Ларой. Благодарила. Извинялась.
Что? Это? Было?
Она не удивилась, когда нашла меня на ледяных ступенях, зарёванную и босую. И сейчас, когда я уже несколько часов брожу по её дому, ем её еду и снашиваю её халат, она спокойно вяжет, смотрит телевизор и не спрашивает меня, что случилось.
