По площади она точно такая же, как моя, но в ней нет ничего, кроме этого обеденного стола, за которым могут уместиться только два человека, малюсенькой раковины в углу и такого же малюсенького холодильника. Такие обычно ставят в номера отелей.

Антонина Петровна — женщина одинокая. Никогда не была замужем, не имеет детей, не водит гостей.

Денно и нощно пропадает в Центральной средней школе, вкладывая благое в юные умы учеников начальных классов.

На постоянно преследующие её вопросы "Почему Вы отказались от создания семьи? Почему лишили себя радости материнства?" Антонина Петровна с улыбкой отвечает:

— Моя семья — это мои ученики! Вчерашние дошколята и будущие врачи, строители, спортсмены, артисты и другие выдающиеся личности! Они и есть мои дети!

Питается Антонина Петровна в школьной столовой, дома практически не готовит. Потому из кухонной техники у неё только электрический чайник да однокомфорочная плитка, убранная на подоконник.

В комнате стоит односпальная кровать, в ванной — узкая стиральная машина "Малютка", в прихожей — один крючок для одного плаща, в пороге — коврик для одной пары обуви.

Вся обстановка квартиры буквально кричит о том, что второму человеку здесь не место.

Общение с людьми Антонина Петровна сводит к минимуму, заменяя его чтением книг.

Последние здесь повсюду. На кухонном подоконнике, на тумбочке в прихожей, даже на стиральной машине в ванной комнате.

В спальне на высоком стеллаже учебная литература чередуется с журналами по психологии и педагогике. Письменный стол завален научными работами разных академиков, конспектами лекций и учебными планами. На полу у кровати возвышаются стопки художественной прозы.

Антонина Петровна никого не впускает в свой крошечный домашний мирок. И только для меня делает исключение.

Она забрала меня к себе, когда умерла бабушка, и с тех пор всегда оказывается рядом в трудную минуту.

— А Вы помните, тем вечером мы так же сидели за этим столом? — произношу я, поднося дымящуюся чашку к губам.

Антонина Петровна сидит напротив меня. Перед нами на столе раскрытая пачка с печеньем, сахарница и блюдце с конфетами.

Женщина вздыхает в ответ:

— Помню, конечно… Не стоит ворошить, Дашенька. Тебе, я гляжу, сейчас и так не сладко.

Нет, я буду ворошить. Нельзя просто взять и выбросить из памяти тот злосчастный день минувшей осени…

Это случилось третьего сентября.

День начался как обычно.

С утра мы с бабушкой вместе позавтракали. После я закинула в рюкзак курсовую работу и пару тетрадей, нацепила кроссовки, подхватила ветровку и, чмокнув бабушку в морщинистую тёплую щёку, выпорхнула за дверь.

Убегая на остановку, взглянула напоследок в наши окна.

Бабушка была на кухне. Смотрела на улицу, раздвинув занавески. Она увидела меня и помахала рукой на прощание. Я махнула в ответ и свернула за угол соседнего дома.

В тот момент я видела маму Олю живой и здоровой в последний раз.

Вскоре я уже ехала на учёбу, радовалась сентябрьскому солнцу, повторяла в уме конспект по экономике и не подозревала, что всего через несколько часов в наш дом придёт беда…

Во время лекции в распахнутое окно просторной аудитории ворвался голубь. Хлопая крыльями, он принялся кружить над нашими головами.

Преподаватель, молодая выпускница педагогического вуза, вскрикнула от неожиданности, девчонки завизжали, мальчишки заулюлюкали и стали бросать в несчастную напуганную птицу стирательные резинки и шарики из бумаги.

Я же только на секунду оторвала взгляд от конспекта, а затем снова вернулась к своим записям.

А голубь, описав над нами последний круг, прокричал что-то по-своему, по-птичьи, и выпорхнул за окно.

То был недобрый знак.

Я поняла это, когда, вернувшись домой, увидела в пороге бледную Антонину Петровну, а в комнате на полу распластанное тело моей бабушки.

На ней был уличный синтепоновый стёганый плащ и сапоги, испачканные грязью. По всей видимости, бабушка вернулась с улицы и не смогла раздеться. От самого порога по полу тянулась цепочка грязных следов.

Мама Оля была ещё жива, когда опустившись на колени, я склонилась над ней, заглянула в мутные непонятного цвета глаза, осторожно откинула со лба седые пряди и провела ладонью по волосам. Одна шпилька выскользнула из них и звонко ударилась об пол.

— Что случилось, бабуль? — моя слеза капнула ей на щеку.

— Даша… — слабым голосом проговорила бабушка. — Прости меня… Это я во всём виновата. Если бы ни я, ничего бы этого не случилось… Я испортила тебе жизнь…

— О чём ты говоришь, бабуль? — ещё одна моя слеза оставила мокрый след на её щеке.

— Мне так жаль, что тебе пришлось пройти через это… — мама Оля шумно втянула воздух. — Это была моя ошибка… Я должна была предвидеть это…

— Да что ты такое говоришь, бабушка? — я старалась говорить ровно, но то и дело громко всхипывала. — Ты самая добрая, самая красивая, самая лучшая…

Я гладила её по щекам, стирая с них свои слёзы, но уже через секунду глупые капли снова падали из моих глаз.

— Я многого не успела тебе рассказать, Дашенька… Я должна была… Здесь… Здесь бы… Бу…

Приступ тяжёлого кашля оборвал бабушку на полуслове.

— Я не понимаю, бабуль… — сквозь слёзы проговорила я. — Кто-то был здесь? Ты видела кого-то?

Но бабушка не ответила. Прикрыла глаза, скривилась в гримассе. Её дыхание стало прерывистым, а руки, притянутые к груди, ослабли.

— Бабушка! Бабушка, — я потрясла её за плечи, надеясь, что это поможет. — Кто здесь был?

Мама Оля открыла глаза в последний раз, силясь что-то сказать, но смогла выдавить только еле различимое:

— Он…

Затем мама Оля сомкнула веки и обмякла на моих руках. Сжатая в кулак ладонь раскрылась, и из неё выпал пустой бутылёк из-под лекарства, а вместе с ним — скомканная полоска атласной ткани, увидев которую, я похолодела от ужаса…

Это был пояс от моего платья.

Того самого платья, в котором я поехала на своё последнее свидание, села в ту проклятую машину, а после отчаянно сражалась за свою честь.

Я помню, как вцепившись в этот пояс, сжимала его до сломанных ногтей, когда чужие сильные руки рвали на мне одежду.

Помню треск ползущего по швам белья.

Помню утробный рык и жадное возбуждённое дыхание этого человека.

Помню его холодные пальцы на моих бёдрах, которые, впиваясь в кожу, оставляли на ней синяки и отметины.

Помню свой крик о помощи, а следом чужую влажную ладонь на моих губах и грубые наглые поцелуи на шее.

Помню нехватку воздуха в лёгких от запаха его одеколона.

Помню скрип дивана под тяжестью наших тел.

Помню пронзающую меня жгучую боль.

Помню свою беспомощность…

Теперь эти ужасные воспоминания, которые я долгие месяцы так старательно прятала в глубинах сознания, взорвали мой мозг подобно проснувшемуся вулкану.

Я поняла, о чём говорила моя бабушка.

Она узнала о случившемся со мной кошмаре и не смогла справиться с чувством вины.

А рассказать страшную правду о той ночи ей мог только один человек.

"Он…" — произнесла мама Оля перед смертью.

И говорила она о Карасёве.

Своё разорванное, испачканное кровью платье я оставила у него. Толик клялся, что никому ничего не расскажет о произошедшем. А платье обещал сжечь.

Почему он не выполнил обещание? Почему сохранил пояс от платья? Зачем, спустя почти два месяца, он отдал его моей бабушке и всё ей выложил? Неужели он не понимал, что это убьёт её? Чем помешала ему бедная старуха, которая души в нём не чаяла? За что он так жестоко обошёлся с ней и со мной?

Я не могла найти объяснения его поступку.

У меня перехватило дыхание от ярости.

— Мерзавец! Чудовище! Чёртов ублюдок! — закричала я, разрыдавшись в голос. — Здесь был он! Это он всё рассказал бабушке! Он знал, что у неё больное сердце, и всё равно всё ей рассказал! Это он убил её! Это Карасёв…