Я словно провалилась в лихо закрученный детектив, где на голову главного героя одна за другой валятся неприятности, а путь его полон тайн и загадок.

Вот только в книгах обычно у центрального персонажа имеются друзья-товарищи, союзники, которые помогают ему преодолевать трудности. Мне же приходится справляться в одиночку.

Я сразу подумала о Карасёве, моём единственном помощнике, который ещё по темноте сбежал прочь, сверкая пятками, и с тех пор ни разу не позвонил. Затем подумала о таинственной девушке по имени Мари и её суперспособности вселять в людей ужас одним только входящим вызовом.

Мне никогда не забыть Толиковых дрожащих рук и его исполосованного страхом лица.

Почему двухметровый верзила испугался какой-то девчонки?

Я размышляла над этим, пока наблюдала за его неловкими попытками завязать шнурки, пока рассматривала обшарпанный дермантин на захлопнувшейся за ним двери. И, наконец, нашла ответ.

Мари — девушка Карасёва. Поэтому он не стал говорить с ней в моём присутствии. Чтобы она не поняла, что он не один. Поэтому так стремительно убежал. Чтобы она не застала его в моей компании.

И, конечно, это не Марина Ларская, как я подумала сначала. Это какая-то Мария. Или просто Машка, именем которой Толик случайно второпях обозвал меня.

И наверняка те слова, что он шептал прошлой ночью, предназначались не мне, а ей.

Он мог сидеть рядом со мной, держать на своём плече мою голову, гладить, чёрт побери, мои волосы, но при этом смотреть наеёфотографию в своём мобильнике и обращаться именно к ней.

Моё желание отгородиться от прошлых разочарований и обид новыми отношениями, избавиться от одиночества и снова стать кем-то любимой сыграло со мной злую шутку. Мой слух меня подвёл, и вместо чужого имени я услышала своё.

И сейчас это убивает меня гораздо больше, чем комнаты, вычищенные до блеска чьими-то руками.

Оставшись одна, я привела себя в порядок, я заставила себя поесть и старательно делала вид, что на самом деле ничего страшного не случилось.

Затем я уселась за письменный стол, открыла учебник и даже решила парочку несложных задач.

Но последние сорок минут я смотрю на растерзанный в клочья тетрадный лист. Потому что вместо примеров и уравнений с двумя неизвестными моя рука принялась писать на бумаге одни и те же проклятые буквы.

М А Р И

Сколько бы я не убеждала себя в обратном, эта чёртова баба существует на самом деле, и с этим ничего не поделаешь. Это разъедает меня изнутри. И я не могу себе объяснить, почему так происходит.

Я много лет считала Толика своим врагом, а теперь веду себя так, будто люблю его больше жизни. Это невозможно. Я всю жизнь любила Кирилла, а Карасёва всю жизнь ненавидела. Это было нормально. И пусть дальше так будет.

Тогда почему я сейчас остервенело сминаю бумагу в кулаке, вскакиваю со стула, едва его не опрокинув, и принимаюсь метаться по идеально вылизанной комнате?

Почему мне хочется снести к чёртовой матери все эти расставленные по алфавиту книги, и разложенные по цветам вещи, и эти проклятые статуэтки и ароматические свечки…

Я замахиваюсь, чтобы разрушить выстроенную незваным гостем идиллию, но моя рука застывает в воздухе, а через мгновение падает и плетью повисает вдоль тела.

Я смотрю прямо перед собой и не верю своим глазам.

Это что ещё за хрень?..

Я смотрю на стройный ряд сувениров, аккуратно выставленных по росту вдоль книжных корешков, и только сейчас понимаю, что впервые вижу эти безделушки.

В нашем доме никогда не было ни статуэток, ни магнитиков, ни ароматических свечей. Бабушка их терпеть не могла, называла бесполезными пылесборниками, и, случись кому-нибудь из коллег подарить ей что-то подобное на праздник, без жалости выбрасывала.

Эта дюжина керамических драконов, пластиковых телят и тряпичных мышей со вшитыми в лапы магнитами появилась в моём доме вместе с идеальным порядком и короткой запиской на столе.

Кто, чёрт возьми, решил меня напугать, а вместе с тем так изощрённо посмеяться над памятью моей бабушки?

Я не могу ответить на этот вопрос. Единственное, что сейчас мне по силам, отправить все эти безделушки в мусорное ведро.

Но я этого не делаю. Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и ничего не делаю, потому что выставленные на полке сувениры — только первый акт этого блядского спектакля.

Следующим любопытным для меня открытием становится фотография в рамке, что стоит чуть правее от армии пылесборников.

Я смотрю на снимок и с ужасом понимаю, что мне знакома эта молодая счастливая женщина на снимке.

Я уже много раз видела эти струящиеся золотистые локоны, эти тонкие усыпанные родинками руки, эти длинные музыкальные пальцы с аккуратным маникюром и белое платье, едва прикрывающее худые колени.

Ну, здравствуй, героиня моих кошмаров! Наконец, ты показала мне своё лицо…

Аккуратный овал с чётко очерченными глазами цвета мяты, гладкая кожа, ровный слегка припудренный нос, точки веснушек на переносице и щеках, пухлые губы, тронутые загадочной улыбкой, и золотистые пряди рассыпанные по молочно-белым плечам.

Мои глаза вмиг увлажняются.

— Мама, мамочка… — шепчу я сквозь слёзы.

"Твоя мать была очень красивой женщиной!" — рассказывала бабушка и говорила истинную правду.

Но мама Оля много лет внушала мне, что моя мама умерла. А это была наглая бессовестная ложь. Потому что снимок, с которого эта молодая, полная сил женщина сейчас загадочно мне улыбается, был сделан всего несколько лет назад. Об этом свидетельствует ряд крохотных цифер в углу:

17.07.2012

Тем летом я перешла в восьмой класс и уже много лет считала свою маму умершей при каких-то страшных обстоятельствах. Страшных на столько, что бабушка предпочла скрыть их, нежели рассказать правду.

Я прикладываю ладонь к губам, а затем осторожно касаюсь крохотной щеки на матовой фотобумаге.

— Мамочка, она говорила мне, что ты умерла… А ты жива… И ты была здесь…

Я закрываю глаза и прерывисто вздыхаю. Этот трогательный момент прерывает громкий стук в дверь.

Я вздрагиваю и распахиваю глаза. Мой взгляд беспомощно бросается к электронным часам.

Половина второго.

Апрельские слишком пунктуальны. Они не приедут раньше обозначенного времени.

"Карасёв… Явился, не запылился… — язвительно думаю я. — Вспомнил-таки обо мне. Сейчас распахну дверь и прогоню его к чёртовой матери. К-хм, а лучше обратно к этой его Мари…"

Стремительно шагаю к двери и, не глядя в глазок, отворяю засовы. Ржавый моргающий электрический свет врывается в мою прихожую вместе с запахом мороза, табака и… женской туалетной воды.

На моём пороге стоит она.

В зимних сапогах на шпильке, в дорогой норковой шубе до колен, с крохотной сумочкой на плече. Из-под вязаной шапочки выбиваются чуть влажные золотистые локоны.

Её щёки тронуты румянцем, а на ресницах застыли капельки умерших снежинок.

Она улыбается своей мягкой улыбкой и негромко произносит:

— Здравствуй, Дашенька! Как же ты выросла за эти годы… Впустишь меня в свою уютную жизнь?

А у меня пропадает голос от волнения. И вместо ответа я несколько раз киваю головой.

Передо мной стоит она, женщина с фотографии.

Моя мама, которую я много лет считала умершей.

— Пожалуйста… — произношу, наконец, дрожащим шёпотом и отступаю в сторону, позволяя ей войти…

Она аккуратно переступает порог, бесшумно закрывает за собой дверь и разувается.

Её движения легки и изящны. Той грации, с которой эта женщина спускает с плеча сумку и сбрасывает норку, снимает шапку и встряхивает золотистыми локонами, её осанке и умению держать лицо позавидовала бы любая столичная модель.

Плавно виляя бёдрами, Лара отправляется в ванную, где проводит ещё несколько минут, приводя себя в порядок.

И вот она, согревшаяся, румяная, элегантная, в кашемировом свитере и узких джинсах, с идеальным макияжем и маникюром, наконец, предстаёт передо мной.