Я смотрю на цветок, на книгу и на фрагмент обоев, попавший в кадр.

Потому что этобабушкинаБегония!

Потому что этомоякнига!

Потому что эти обои когда-то висели вмоейкомнате!

Почему я так уверена в этом?

Потому что толькомоябабушка так художественно обрезала комнатные цветы!

Потому что только умоейкниги так аккуратно, сердечком, оборван уголок!

И только намоихобоях одно облачко отличается от других! Я сама в детстве "приделала" ему ноги и голову, чтобы оно стало похожим на барашка. И я помню, как получила нагоняй от бабушки за свои художества.

Эти кадры были сделаны в нашей прежней квартире на Садовой!

Я тут же бросаюсь к окну.

На город не спеша опускаются сумерки, и в доме напротив включаются первые лампочки.

Из окна моей бывшей комнаты струится мягкий оранжевый свет. На подоконнике стоят цветы (та самая Бегония), и больше ничего не разглядеть, мешают слишком плотные шторы. Бабушке такие не нравились. Она любила много солнца и воздуха. "А эти густые тряпки на окнах, — говорила она, — нужны недобрым людям, чтобы прятать всякие непотребства от посторонних глаз…"

И как раз в тот момент, когда я думаю об этом, "густые тряпки" распахиваются, и в окне появляется чёрный силуэт.

Это мужчина.

Глаза могут меня подвести, но сердце — никогда.

Я слишком хорошо знаю эти плечи и руки, сложенные на груди.

Это Толик…

Я смотрю на оранжевый прямоугольник, обрамлённый голубыми сумерками, и не верю глазам.

А точно ли это Карасёв?

Точно… Нравится мне это или нет.

Стоит неподвижно и смотрит прямо на меня.

— Что. Он. Там. Делает? — думаю вслух, собираясь сейчас же ему позвонить.

На Светкином столе — мой телефон. Мой старый, добрый, потерянный друг. Мой "кирпичик".

Осторожно беру его в руки, аккуратно веду пальцем по овальным резиновым кнопкам, ласкаю пластиковый экран и на мгновение отключаюсь от реальности.

"Ты здесь, малыш! Ты вернулся ко мне!" — говорю ему мысленно, с любовью. И только спустя несколько трогательных, почти интимных, секунд я, наконец, открываю свою телефонную книгу.

Светка, наблюдая за мной, принимается оправдываться:

— Я не со зла его взяла. Ты прости меня, ладно? Я не хотела тебя обидеть! Я просто хотела избавить тебя от этого "допотопного булыжника"! Хотела, чтобы у тебя был нормальный смартфон, который людям показать не стыдно…

На всякий случай подруга уточняет, что вытащила у меня телефон ещё в автобусе, когда мы с занятий ехали.

— Я хотела, чтобы ты на того жирного мужика подумала, который за тобой стоял, — говорит Лапина. — А к тебе домой я не приходила! Клянусь! Я понятия не имею, кто там у тебя по ночам ходит!

Мне хочется ей сказать, что один такой персонаж сейчас находится в этой комнате. Высокий и кареглазый. Который подкинул к моим дверям плюшевого медведя, а вместе с ним хлопот целую тележку.

Ведь благодаря Костику, а точнее его появлению на Центральной, мне теперь негде жить.

Светка лопнет от ревности, если узнает, что мы с её парнем жили в одной квартире.

Поэтому я молчу.

— Значит, это был кто-то другой, — небрежно бросаю в ответ, чтобы отвязаться.

А самой вспоминается тень, мелькнувшая в пороге той ночью, и упавшая на пол сумка. Ну не сама же она с крючка спрыгнула в самом деле! У меня тогда не только телефон исчез, но и документы, между прочим!

Ничего! Сейчас Толик мне всё объяснит!

А тот будто слышит, о чём я тут думаю, и готовится получить от меня входящий звонок. Опускает руки, роется ими в карманах, и вскоре одну из них (ту, в которой зажат мобильник) подносит к уху.

Но пока я ищу в своём справочнике его номер, Светкин мобильник уже разрывает входящий вызов.

"Трубочку возьми, красотка! Скорее узнай, кто тебе звони-и-и-ит!" — разносится по комнате её собственное жуткое пение.

Светка сначала ищет свою сумку, потом в сумке ищет свой телефон, потом в телефоне ищет нужную кнопку, чтобы принять вызов. А рингтон тем временем повторяется несколько раз. Трижды. Или четырежды.

— Алло? — отвечает она, наконец.

— Рыжая! Соколову позови! — раздаётся ответ, который слышит не только Лапина, но и все мы, находящиеся в комнате. Светка морщится и немного отстраняет трубку от уха.

— Сейчас, — быстро отвечает она, протягивает мне свой телефон и шёпотом добавляет. — Это Толик.

На самом деле могла бы не уточнять.

Я принимаю трубку и подношу к уху. Но прежде успеваю прочесть на экране номер, который заканчивается на 1221.

Я уже видела эти цифры.

Толик звонит сейчас с того же самого номера, с которого сам когда-то получил голосовое сообщение.

Теперь-то я наверняка знаю, кому принадлежит этот голос.

"Анатолий! Что у тебя с телефоном? Никак не могу тебе дозвониться!.. Пусть она сидит у тебя и не смей её отпускать…" и так далее и тому подобное. Наизусть помню.

А ещё помню карту и снимки на стене в его комнате и входную дверь, запертую на одиннадцать дней, и полоумную женщину с её жирными тараканами, и женщину в чёрном, наблюдавшую за мной с улицы. Теперь догадываюсь, кто она такая и зачем приходила.

Получается, сейчас они с этой мадам — не могу назвать её ни матерью, ни по имени — сидят в моём бывшем доме и…

И что?!

Ждут, когда я к ним присоединюсь?!

— Я тебя слушаю, Карась! — преднамеренно грубо говорю в трубку. — Может, объяснишь мне, наконец, что за х*рня творится с недавних пор в моей жизни?

Тот не медлит с ответом:

— Приходи… Объясню… Дорогу ты знаешь…

Восемь. Девять. Десять.

Позади последняя ступень, и я опять стою у двери. Смотрю на неё, одноглазую, и не дышу. И только сердце за рёбрами бухает так громко, что рука невольно тянется к груди.

"Тише, глупое, тише! Скоро ты всё узнаешь!"

Осталось только нажать на эту круглую кнопку, и тишину разорвёт электрическая трель. Дверь распахнётся, и на пороге возникнет она, сошедшая с рисунка, длинноволосая и печальная.

Скажет мне:

"Здравствуй, Даша! Вот мы и встретились…"

Может быть, скажет, что соскучилась, попросит прощения и пообещает быть хорошей матерью…

А может быть, не скажет ничего.

"Будь что будет!" — думаю про себя и, наконец, нажимаю на кнопку.

Но электрической трели не случается. По ту сторону запертой двери не стучат каблучки. Не слышен аромат духов. В подъезде по-прежнему душно и сыро, пахнет газом и табаком, а за тёмно-синими окнами дышит морозом и подаёт слабые признаки жизни седая улица.

— Ну, блин… — вырывается из меня, пока я тереблю заляпанную извёсткой круглую лепёшку.

И мне хочется тут же вынуть из кармана ключ с белкой, но я же помню, что теперь это всего лишь бесполезная железяка.

Тогда я в отчаянии толкаю дверь обеими ладонями и… проваливаюсь в прихожую.

Спустя несколько секунд, когда мои глаза привыкают к темноте, я понимаю, что оказалась не в пыльном мраке узкого коридора, а угодила прямиком в прошлое. На двенадцать лет назад.

Узнаю прикрытую шторкой обувницу, а на ней бабушкины резиновые сапоги. На стене зеркало с наклейкой из популярной в своё время жевательной конфеты, а на полу малиновую дорожку с вышарканной серединой. Помню, бабушка каждый день мела её веником, который, кстати, тоже здесь, в углу.

Я осторожно щёлкаю выключатель, и прихожая озаряется тёплым оранжевым светом. Ничего не изменилось. Та же краска на стенах и та же побелка, а под потолком чернеют причудливые узоры.

Разуваюсь у двери, сбрасываю пуховик и шапку и начинаю исследовать другие комнаты.

В ванной как и двенадцать лет назад белая плитка. Над треснутой раковиной — зеркало, усыпанное отпечатками, а под ним чуть покосившаяся полочка. Под ней вечно капающий кран, а над унитазом бочок с ручкой на цепочке. Таких в наши дни, наверно, уже не делают.