Он чувствовал, как тысячи могильных гадов заползают в складки его савана, и в предчувствии их леденящего и липкого прикосновения по его коже пробегала дрожь.

Ночь, прародительница всех мрачных видений и потусторонних сил, показалась ему бесконечно длинной, и, едва только занялся рассвет, он поспешно, вопреки своим привычкам, вскочил с постели.

"Решительно, — раздумывал шевалье (его сотрясала дрожь, вызванная наполовину холодом, а наполовину тем состоянием духа, в котором он пребывал), — решительно, я не создан для того, чтобы стать героем! Что ж, тем больше я буду уважать себя за свое достойное поведение; но как странно, вчера я совершенно не чувствовал ни малейшего страха — а ведь, наоборот, именно вчера я и должен был бы испытывать колебания, — тогда как сейчас меня охватывает дрожь. Не могу же я, однако, ежеминутно вызывать кого-нибудь на дуэль, дабы поддерживать свое мужество на должном уровне!"

И шевалье, чтобы прогнать эти гнетущие мысли и не позволять безделью вновь повергать его в мучительные терзания, решил написать Анри д’Эльбену, не называя имени своего противника, что, по всей видимости, дуэль будет назначена на восемь часов утра завтрашнего дня, и поэтому он просит Анри зайти за ним завтра в семь, чтобы вместе отправиться на место поединка.

Он ни в коем случае не хотел допустить свидания Анри с офицерами: они могли бы ему все рассказать; за время, оставшееся до завтрашнего дня, или, точнее, до часа, назначенного для встречи секундантов, шевалье надеялся найти второе доверенное лицо — человека, который договорился бы об условиях поединка с секундантами Грасьена.

Закончив писать и запечатав письмо, г-н де ла Гравери вышел из дома, чтобы лично отнести его на почту. В столь значительных обстоятельствах шевалье предпочитал полагаться на самого себя.

Выходя из ворот гостиницы на улицу, он нос к носу столкнулся с человеком, пообещавшим ему найти Блека.

— О! Вы уже на ногах, сударь! — обратился к нему Пьер Манто. — Что ж, можно сказать, собаке повезло больше, чем многим людям. Ведь, к примеру, потеряйся я, никто, слава Богу, не лишится сна! Но, впрочем, час скоро уже наступит.

— Какой час? — спросил шевалье, голова которого еще не вполне прояснилась.

— Час, когда я, надеюсь, смогу вернуть вам ваше животное.

— Вы его видели? О, отведите меня к нему, славный мой. Если бы мой дорогой Дюмениль был рядом со мной, мне кажется, я бы больше никого не боялся.

— Терпение! Наберитесь терпения! Мы сейчас с вами не торопясь отправимся туда, где он находится, и вы увидите, что я вам не солгал.

— Но куда же вы идете?.. Или, точнее, куда мы идем?

— На собачий рынок, черт возьми! Не думаете ли вы, что мошенник, укравший вашего пса, увел его, чтобы сделать из него святые мощи? Идемте же!

— Но все же? — спросил шевалье.

— Вот как обстоят дела: о собаке не заявляли; никто не видел ни объявления о пропаже, ни обещания дать за нее большое или малое вознаграждение — значит, можно не волноваться; так что, уверяю вас, в это время ваш песик, подобно нам, двигается в сторону заставы Фонтенбло.

Действительно, именно у заставы Фонтенбло каждую неделю по воскресеньям, вторникам и пятницам проходит конная ярмарка, и торговля собаками служит, так сказать, ее прямым продолжением и дополнением.

Два художника — Альфонс Жиру, покинувший нас в расцвете сил, и Роза Бонёр, женщина с нежным именем и мощным талантом, — создали из этого спектакля две картины, по-разному воспроизводящие его живописный характер.

Но в назидание тем, кто все названия понимает буквально, мимоходом заметим, что вовсе не на конную ярмарку следует идти тому, кто решил приобрести тех великолепных животных, что демонстрируют свое изящество и утонченность на улицах Парижа и посыпанных песком аллеях Булонского леса.

Конная ярмарка носит чисто утилитарный характер: здесь никоим образом не ценится ни красота, ни изящество форм, ни благородство пород; сюда приходят, чтобы приобрести живую машину для работы и к тому же по самой дешевой цене.

Достаточно сказать, что, за исключением нескольких першеронов и нескольких булонских тяжеловозов, на этой ярмарке можно встретить лишь изнуренных, одряхлевших животных, надорвавшихся на мостовых Парижа, этого лошадиного ада; там можно увидеть только жалких, измученных одров с разбитыми ногами; барышники настойчиво, упорно стремятся выжать из них все силы, которыми Господь наградил их мускулы, всю мощь, которую он вложил в их ноги, прежде чем посредством Монфоконской живодерни отправить их в небытие.

Но особенно на конной ярмарке следует обходить тех животных, что выглядят здоровыми и крепкими.

Можно с полной уверенностью сказать, что либо у них строптивый норов, либо они подвержены головокружению.

Несмотря на плачевный вид каждой отдельно взятой особи, выставленной на этой ярмарке, в целом она представляет собой довольно оживленное зрелище; здесь лошадь ценой в тридцать франков заставляют идти рысью или галопом, бить землю копытом и приплясывать от нетерпения, и все это сопровождая ударами хлыста и стуком копыт, совершенно так же, как это делают у Кремьё или Дрейка с полукровками ценою в тысячу экю: те же хитрости, те же фразы, те же клятвы, что и у наших самых модных торговцев, но здесь, на ярмарке у заставы Фонтенбло, бесконечно больше красок, чем там, на Елисейских полях.

Как мы уже упоминали только что, торговля собаками является всего лишь приложением к торговле лошадьми.

Торговля собаками была бы весьма ничтожным и убыточным занятием, ведись она честным образом; а поскольку подразумевается, что каждый должен жить своим ремеслом, то продавцы собак устроились так, чтобы сделать свое занятие как можно более прибыльным.

Вместо того чтобы выращивать собак (а это, из расчета как минимум шести франков в месяц, составит в конце года общую сумму в семьдесят два франка — стоимость собаки без учета вырученной прибыли), они сочли, что гораздо выгоднее подбирать в общественных местах уже взрослых собак и выставлять их на продажу.

Затем, поскольку бродячие собаки стали попадаться гораздо реже, торговцы стали помогать животным вступить на путь бродячей жизни, поступая с ними так же, как это было на наших с вами глазах со спаниелем г-на де ла Гравери.

Собачий рынок, подвигнувший нас на эту ученую диссертацию, располагался в боковых аллеях Госпитального бульвара, примыкающего к заставе Фонтенбло, или к Итальянской заставе.

Некоторые из этих забавных четвероногих привязаны к кольям.

Щенки сидят в клетках.

Взрослые собаки прогуливаются со своими хозяевами или, точнее, теми, кто оказался ими благодаря столь непредвиденным случайностям, что, принимая во внимание разнообразие обстоятельств, мы даже не будем приниматься за эту тему.

Здесь можно найти собаку любого роста и любой величины, любой масти, любой породы и любого облика.

Есть пиренейские собаки рыжеватой масти и притворно-ласкового вида; остерегайтесь их, даже если их кличка будет Мутон, как у той, что однажды изгрызла мне руку.

Есть бульдоги с приплюснутыми носами, с горящим взглядом и с кабаньими клыками.

Есть терьеры, сторожевые псы, легавые, бракки и пойнтеры более или менее чистых кровей.

Здесь представлены также овчарки и кингчарлзы.

Все породы гончих, от таксы до борзых, выставлены на этом рынке.

Здесь встречаются также полусобаки-полуволки, белые и черные, напоминающие кондуктора дилижанса, закутанного в свои меховые одежды; турецкие собаки, словно сбросившие свои шубы и постоянно дрожащие от холода; гаванские собаки, которых лишь с большим трудом можно обнаружить под длинными шелковистыми прядями шерсти.

И даже сами мопсы — эта знаменитая, если не сказать прославленная, порода собак, которая считалась вымершей, словно мамонты, и потому Анри Моннье гордился тем, что спас память о ней от полного забвения, — сами мопсы изредка посылают сюда своих представителей.

За ними шумной толпой следуют шавки, толпою столь многочисленной, столь пестрой, поражающей многообразием причудливых форм, что, увидев ее, Бюффон несомненно разорвал бы в клочки свой перечень собачьих видов и родословную, которую он составил для каждой породы и которую ныне невозможно расшифровать.