— Да, это так, — ответил Грасьен.

— Подумаешь, смазливое личико! — заметил Лувиль.

— Что касается характера, то невозможно встретить женщину более нежную и ласковую, и я вам клянусь, что она будет так признательна за то, что вы сделаете для нее, что это чувство займет в ее душе место любви, которую она не способна испытывать к вам.

— Но это же гризетка!

— Мастерица, сударь, а это не всегда одно и то же; простая мастерица, да, это так; но я кое-что в этом понимаю и нахожу, что многие из нынешних великосветских дам не обладают таким врожденным благородством, какое я заметил у этой мастерицы. И, безусловно, после нескольких месяцев жизни в свете Тереза станет замечательной и весьма заметной дамой.

— Договорились! — воскликнул Лувиль. — У нее двадцать пять тысяч ливров ренты, помешенной в ее достоинства.

— Но моя семья, сударь, — сказал Грасьен, — моя семья, такая знатная и богатая, неужели вы допускаете, что она когда-нибудь согласится признать подобный брак, если я вдруг приму ваше предложение?

— А кто вам сказал, что семья Терезы менее знатна и богата, чем ваша?

— Позволь ему договорить, Грасьен, — вмешался Лувиль, — и на наших глазах Тереза превратится в эрцгерцогиню, занимавшуюся шитьем ради своего удовольствия.

— Я скажу больше, сударь, — продолжал шевалье, — кто вам сказал, что Тереза не наследница состояния, по меньшей мере равного вашему?

— Черт! — сказал Грасьен с озабоченным видом. — Если это так…

— Ну вот еще! — горячо вскричал Лувиль. — Мне кажется, зараза завладела и вами: вы становитесь безумным, Грасьен; еще более безумным, клянусь, чем этот простак, который говорит с вами! Но я, к счастью, здесь и не позволю вам запутаться еще больше. Ответьте же ему раз и навсегда твердым и решительным "нет", чтобы он дал нам спокойно выспаться и проваливал к дьяволу вместе со своей инфантой и их собакой!

И как бы в качестве заключительной части своей речи Лувиль пнул ногой Блека, к которому, как мы помним, он никогда не питал особого расположения.

Блек издал болезненное повизгивание.

Этот пинок рикошетом пришелся в самое сердце г-на де ла Гравери.

— Сударь, — сказал он Лувилю, — до сих пор ваша речь была речью глупца, но ваш поступок обличает в вас жесткого и невоспитанного человека. Кто бьет собаку, тот замахивается на хозяина!

— Я ударил вашего пса, потому что он мешал мне, вертясь у меня между ног. И послушайте, я сейчас в самом деле вызову кондуктора и прикажу ему исполнить предписания. Собаки не имеют права находиться в мальпосте.

— Дюмениль… я хотел сказать, мой пес, в сто раз больше имеет право находиться здесь, чем вы, сударь, а вы только что ударили моего бедного друга ногой; за это вам пришлось бы дорого заплатить, если бы у меня не было важного дела лично к господину Грасьену и если бы я не поклялся самому себе, что ничто не отвлечет меня от моей цели.

Затем он сказал, обращаясь на этот раз к Грасьену:

— Давайте положим этому конец, сударь; так как эта дискуссия — прошу вас верить мне, чтобы проникнуться большим расположением к моей особе, ведь я дворянин, — так вот, эта дискуссия нравится мне не больше, чем вам. Желаете ли вы вернуть этой молодой девушке ее честное имя, похищенное вами?

— На поставленный таким образом вопрос я, сударь, могу вам дать лишь один ответ: нет.

— Вы покушались на бедное, одинокое дитя, не имеющее ни поддержки, ни защиты! Вы прибегли к недостойной уловке, чтобы восторжествовать над ней! И все же я еще остаюсь достаточно хорошего мнения о вас, сударь; я не хочу верить, хотя вы на первый раз сказали "нет", что вы решились, как трус, оставить мать наедине с ее отчаянием и выбросить вашего ребенка на улицу на милость официального милосердия и людского сострадания.

— Сударь, — вскричал Грасьен, — вы только что здесь утверждали, что вы дворянин; я тоже дворянин и, будучи им, привык уважать старость; но никогда это уважение не дойдет до того, что я позволю себя оскорблять. В том, что вы сказали, есть одно неуместное слово; прошу вас взять его обратно!

И в самом деле, Грасьен произнес эти слова как истинный дворянин.

— Да, сударь, — сказал шевалье, понимавший, что зашел слишком далеко и что "трус" — это одно из тех слов, которое не в состоянии вынести военный, — да, я возьму обратно все, что вам будет угодно; но умоляю вас, сделайте, в свою очередь, то, о чем я вас прошу! Если бы вы знали, сколько она страдала, бедняжка Тереза! Если бы вы знали, как мало она создана для страданий! Она такая чуткая, добрая, нежная, славная! О! Вы никогда не раскаетесь в том, что совершите это доброе дело. Если вам нужно имя, то я найду ей имя, сударь, достойное и всеми уважаемое, — мое имя. Если вам необходимо состояние, чтобы наслаждаться жизнью, я отдам вам все, что у меня есть, и оставлю себе лишь крохотную пожизненную ренту — вы сами установите ее размеры, и я удовольствуюсь тем, что вы милостиво пожелаете мне оставить. Я буду жить, радуясь вашему счастью; вы мне позволите время от времени видеть ее, и нам этого будет достаточно… Не правда ли, Блек? Не правда ли, мой старый друг? Послушайте, господин Грасьен, вот здесь, на коленях, несчастный старик заклинает вас… и, умываясь слезами, обращает к вам свои мольбы!

Шевалье на самом деле сделал такое движение, собираясь упасть на колени; Грасьен остановил его.

— В самом деле, — сказал Лувиль, — этот господин предлагает тебе довольно привлекательную сделку, и на твоем месте, Грасьен, я подумал бы над этим предложением.

Шевалье почувствовал, куда нацелен намек, так коварно брошенный лейтенантом, и повернулся в его сторону.

— Сударь, — промолвил он, — разве недостаточно, что ваши советы содействовали несчастью Терезы; вы еще и противитесь тому порыву раскаяния, что может зародиться в сердце вашего друга? Чем провинилось перед вами невинное дитя, что вы ко всему еще стараетесь помешать господину Грасьену искупить ту ошибку, которая, говоря по справедливости, в большей степени лежит на вашей совести, чем на его?

Но, к несчастью, эффект уже был произведен.

— Возможно, в ваших словах, сударь, и есть доля истины, — начал Грасьен, — и я не буду скрывать от вас, что они меня тронули; но рассудок должен преобладать над всеми другими соображениями, и, как следует все обдумав, я не женюсь на мадемуазель Терезе.

— Это ваше окончательное решение?

— Да, это мое окончательное решение, сударь. Я не женюсь на девушке бедной и сомнительного происхождения, и я не пойду на сделку; ваша протеже подпадает либо под то, либо под другое определение, третьего ей не дано, и я одинаково отвергаю обе эти альтернативы.

Шевалье закрыл лицо руками.

Он задыхался от горя и не настолько владел собой, чтобы подавить его.

— Ваши страдания причиняют мне боль, сударь, — продолжал Грасьен, — но, поскольку они никак не могут повлиять на мое окончательное и бесповоротное решение, я полагаю, что будет лучше, если я уступлю вам место. Мы сейчас на станции, нам меняют лошадей; я пойду попрошу возницу взять меня к себе.

Действительно, почти в ту же минуту карета остановилась и молодой человек спустился; шевалье не произнес ни слова и не сделал ни одного движения, чтобы задержать его.

— А теперь, сударь, — сказал Лувиль, натягивая свой плащ на лицо, — я полагаю, что пришло время пожелать друг другу спокойной ночи; я, со своей стороны, обещаю вам это, постараюсь наверстать время, упущенное по вашей вине.

— И все же позвольте мне еще раз злоупотребить той снисходительностью, доказательства которой вы мне давали столько раз, сударь, — с иронией произнес шевалье, — я прошу вас сообщить мне адрес вашего друга.

— Зачем?

— Я хочу попытаться еще раз тронуть его сердце.

— Бесполезно! Он же сказал вам, что его решение бесповоротно.

— И все же я возобновлю свою попытку, сударь; отец никогда не устанет просить за свое дитя, а Тереза для меня почти как дочь.

— Но я же вам говорю, что это бесполезно.