Но мальпост со своими четырьмя лошадьми имел шестнадцать ног, и все шестнадцать были сильными, крепкими и здоровыми, в то время как одна из тех двух, что были в распоряжении шевалье, была несколько повреждена. И он никогда не смог бы не только догнать мальпост, но даже и приблизиться к нему, если бы не двухколесная тележка, въезжавшая в ворота Шатле как раз в то время, когда почтовая карета собиралась покинуть город, и задержавшая ее на несколько минут.
Шевалье де ла Гравери воспользовался этим препятствием, догнал мальпост, вспрыгнул на подножку и одной рукой уцепился за дверь, а другой за ремень.
Сказать хоть что-нибудь было выше его сил: преследуя карету, бедняга задохнулся до такой степени, что не в состоянии был вымолвить ни одного слова; однако, взобравшись на подножку, он успокоился; теперь, как бы быстро ни ехала карета, он будет следовать вместе с ней; впрочем, он знал, что через четверть льё отсюда, на выезде из предместья Лев, мальпосту придется преодолевать гору, а лошади сумеют взобраться по ее крутому склону лишь шагом или, в лучшем случае, мелкой рысью.
К тому времени, он, очевидно, уже переведет дух и сможет предъявить свои претензии.
Все случилось так, как и предвидел шевалье: проехав километр на подножке мальпоста, он пришел в себя, дыхание его восстановилось, а лошади, достигнув подножия горы, перешли сначала с галопа на мелкую рысь, а затем с мелкой рыси на шаг.
Вот уже в течение некоторого времени, между тем как шевалье заглядывал внутрь кареты, Блек выглядывал из нее наружу и, опираясь передними лапами на подоконник дверцы, наполовину высунув голову из кареты, вдыхал ночной воздух со спокойствием и безмятежностью путешественника, напротив фамилии которого в списке кондуктора значится: "Уплачено".
Господин дела Гравери в конце концов хотел лишь вернуть свою собаку и предпочитал сделать это без особых споров; он спрыгнул с подножки мальпоста, упал на проезжую дорогу и в надежде, что животное поступит так же, как он, позвал:
— Блек!
Блек в самом деле сделал попытку выскользнуть, но сильная рука удержала его за ошейник и, хотел он того или нет, втащила обратно в карету.
— Блек! — повторил шевалье, с силой и настойчивостью, оставлявшими Блеку лишь один выбор: или немедленно повиноваться, или полностью проигнорировать этот зов.
— Ах, вот как! — произнес голос внутри кареты. — Сейчас же перестаньте звать мою собаку, или вы хотите, чтобы она сломала себе позвоночник о мостовую?
— Как это вашу собаку? — вскричал ошеломленный шевалье.
— Конечно, мою собаку, — повторил голос.
— О! Вот это здорово! — воскликнул шевалье. — Блек принадлежит только мне, мне одному, слышите вы, сударь!
— Ну, что же, если он ваш, то это значит, что вы его украли у его хозяйки.
— У его хозяйки? — повторил шевалье, удивление которого достигло крайней степени; при этом он по-прежнему продолжал семенить рядом с каретой. — Не могли бы вы назвать мне имя этой хозяйки?
— Послушай, — сказал другой голос, — прими, наконец, какое-нибудь решение: или отдай этому старому дураку его собаку, или пошли его подальше; но — тысяча чертей! — давай спать! Ночь создана для сна, особенно когда путешествуешь в мальпосте.
— Хорошо, — ответил первый голос, — я оставляю Блека.
Этот новый вызов произвел на шевалье действие электрического удара.
Его нервы, уже раздраженные бегом, в который ему пришлось пуститься, сжались в комок, и, не думая о двойной опасности, которой он мог подвергнуться, затевая ссору на большой дороге и цепляясь за мальпост, с минуты на минуту способный сорваться в галоп, он схватил ключ и попытался открыть дверцу; видя, что это ему не удается, шевалье взобрался на подножку и оказался на уровне окошка, пропускавшего внутрь кареты свежий воздух.
— А! — закричал он. — Значит, я старый дурак! А, вы оставите себе Блека! Ну, это мы еще посмотрим!
— О! Это будет видно очень скоро, — произнес тот из двух пассажиров, кто, похоже, был сторонником крайних мер.
И, схватив шевалье за воротник, он грубо толкнул его назад.
Однако желание сохранить животное, которым он так сильно дорожил и в отношении которого питал такое странное суеверие, удвоило силы шевалье, и, как бы резок ни был толчок, он не только не заставил его разжать руки, но, казалось, даже ничуть не поколебал.
— Берегитесь, сударь! — произнес шевалье со своеобразным достоинством. — Среди благородных людей или среди военных…
— Что одно и то же, сударь, — парировал обидчик.
— Не всегда, — ответил шевалье. — Среди благородных людей или среди военных, кто замахивается, тот бьет!
— О, как вам угодно, — сказал молодой человек. — Если вас может удовлетворить только это, то признаю, что я на вас замахнулся… или ударил, как вам больше нравится.
Шевалье уже собирался достать из кармана карточку и ответить на вызов, он уже даже приступил к ее поискам, когда молодой человек, казалось призванный играть роль миротворца, воскликнул:
— Лувиль! Лувиль! Ведь это старик!
— Ну и что! Какая мне разница, кто меня будит, когда я сплю, тысяча чертей! Этот человек не будет для меня ни юношей, ни стариком, он будет моим врагом.
— Этот старик, господин офицер, — сказал шевалье, — такой же офицер, как и вы; и к тому же кавалер ордена Святого Людовика… Вот моя визитка.
Но карточку взял тот молодой человек, что, судя по голосу, не желал ссоры, и, отодвинув своего друга из одного угла в другой, сказал:
— Послушай, сядь на мое место, а я пересяду на твое.
Офицер-грубиян, ворча, послушался.
— Я прошу вас, сударь, простить моего товарища: обычно он ведет себя как хорошо воспитанный человек; но насладиться благими результатами полученного им воспитания можно лишь тогда, когда он бодрствует; в данную минуту, к несчастью, он во власти сна.
— И слава Богу! — сказал шевалье. — Его общество не слишком приятно. Но вы, сударь, вы со своей стороны заявили: "Я оставляю Блека".
— Да, я сказал именно это.
— Так вот, а я вам говорю: отдайте мне Блека; я требую Блека; Блек принадлежит мне.
— У вас столько же прав на Блека, как и у меня, ничуть не больше.
Произнося эти слова, путешественник слегка высунулся и оказался лицом к лицу с шевалье, и тот, уже испытавший сильнейшее удивление при упоминании о хозяйке Блека, испустил крик изумления, узнав молодого человека.
Это был Грасьен, виновник несчастья Терезы, совершивший в отношении ее страшное преступление; вторым же офицером был тот, кто толкнул его на этот шаг.
Потрясение, испытанное шевалье, было так велико, что некоторое время он не мог вымолвить ни слова.
Казалось, случившееся с ним было предопределено самой судьбой.
И первым его порывом было выразить свою благодарность Блеку. Схватив его обеими руками, подтащив морду собаки к своим губам, беспрестанно целуя его, шевалье закричал:
— О! На этот раз больше не может быть никаких сомнений, это ты, мой славный Дюмениль! Да! Безусловно, это ты! Ты помог мне найти моего ребенка, а теперь ты хочешь помочь мне вернуть ей честь и обеспечить ее будущее.
— Клянусь рогами дьявола! — вскричал второй офицер, посчитавший свое обычное ругательство недостаточным для столь необычных обстоятельств. — Этот человек сошел с ума, и я сейчас позову кондуктора, чтобы он сбросил его с подножки. Кондуктор! Кондуктор!
— Лувиль! Лувиль! — повторял его друг, заметно раздосадованный этой грубостью; она тем более его рассердила, что теперь со слов самого шевалье он знал, что они имеют дело с дворянином.
Но кондуктор услышал, что его звали.
Он обернулся назад из-под навеса и, увидев человека, уцепившегося за дверцу мальпоста, принял его за грабителя, приставившего пистолет к горлу пассажиров.
Не останавливая лошадей, он спустился вниз и резко толкнул шевалье.
— О-о! — произнес тот. — Не будьте так грубы, Пино!
Пино был одним из тех, кто поставлял съестные припасы для стола шевалье в то время, когда шевалье еще думал о своей кухне. Пино, пораженный, отступил назад.
