Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало.

— Подумать только, — сказал он, — еще немного, и я бы утонул.

— Как, разве ты не умеешь плавать? — спросил Дюмениль.

— Нет, — просто ответил шевалье, — но ведь ты меня научишь, не правда ли, Дюмениль?

Дюмениль уже столькому научил шевалье, и тот ничуть не сомневался, что капитан научит его и плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.

— Нет, — сказал Дюмениль, — я не научу тебя плавать.

— О! — удивился Дьёдонне. — Почему же?

— Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.

Шевалье покраснел: он находил эту шутку несколько вольной.

— Лучше посмотри, — сказал Дюмениль.

Они подошли к борту, и, поскольку было пять часов вечера, капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.

Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.

И тогда он увидел подлинный спектакль, невольно покоривший его.

Около дюжины женщин, обнаженных, как античные нереиды, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати — сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.

Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждое отверстие в этих губках было похоже на мрачную зияющую пропасть; было видно, как в них туда и обратно сновало бесчисленное множество рыб всех размеров, всех форм и всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые!

И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на пропасти, ни на скалы, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из вороненой стали, плавали женщины-нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив длинные волосы, единственное свое одеяние, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на сгустившийся воздух, кружились, переворачивались, сбивались в клубок, и чувствовалось, что море — это их вторая стихия и едва ли им требовалось всплывать на поверхность, чтобы перевести дыхание.

Бедный шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами как у пьяного.

Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.

Он сел вместе с шевалье под цветущим панданом.

— Ну, — спросил Дюмениль, — что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьёдонне?

— Это рай, — ответил шевалье.

А потом со вздохом прошептал:

— О! Если бы Матильда была здесь с нами!

И с печальным выражением, так чуждым его округлому лицу, шевалье устремил взгляд в глубины бескрайнего горизонта.

Капитан оставил его под панданом предаваться мечтаниям, а сам вступил в переговоры с местными жителями: каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэте, капитан не собирался ночевать под открытым небом.

Затем он вернулся к Дьёдонне.

Было шесть часов вечера — время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.

На Таити и ночь и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому грандиозному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.

Капитан кончиком пальца дотронулся до плеча Дьёдонне.

— Что такое? — спросил его шевалье.

— Ничего. Это я, — сказал капитан.

— Чего ты хочешь?

— Черт возьми! Я хочу спросить, что ты собираешься делать?

Шевалье посмотрел на капитана удивленными глазами.

— Что я собираюсь делать? — повторил он.

— Конечно.

— Боже мой! — вскричал почти в ужасе шевалье. — Разве это меня касается?

— Да, ведь речь идет о том, где мы будем жить. Ты собираешься остаться здесь на некоторое время?

— Так долго, как ты этого захочешь.

— Ты хочешь жить здесь по-европейски или по обычаям местных жителей?

— Мне все равно.

— Поселиться в гостинице или в хижине?

— Как ты хочешь.

— Ладно, пусть все будет так, как хочу я, но потом не жалуйся.

— Разве я когда-нибудь жаловался? — спросил Дьёдонне.

«Это правда, бедный агнец Божий!» — прошептал капитан про себя; затем, обращаясь к шевалье, он сказал:

— Хорошо, посиди здесь еще минут десять, полюбуйся закатом солнца, а я пойду позабочусь о нашем жилище.

Дьёдонне кивнул в знак согласия; он имел все такой же грустный и печальный вид, но у него вдруг появилось неведомое ему ранее ощущение физического блаженства.

Едва солнце скрылось в море, как сразу же почти с волшебной быстротой спустилась ночь.

Но что это была за ночь!

Это не был мрак, это было отсутствие света. Воздух был светел и прозрачен, как это бывает в самые прекрасные закатные часы в наших широтах; в море каждая рыба сверкала огненным лучом; в небе каждая звезда, казалось, распускалась подобно розе или пламенеющему васильку!

Капитан вернулся за Дьёдонне.

— О! — сказал тот. — Дай мне еще полюбоваться этой красотой.

— А! — радостно откликнулся капитан. — Наконец-то ты почувствовал это!

— Да, и мне кажется, что только с этого вечера я начинаю жить.

— И все же пойдем, ты сможешь наслаждаться всем этим из твоей комнаты.

— Из окна?

— Нет, через перегородку. Идем же!

Впервые Дьёдонне не сразу послушался капитана.

Они направились к дому.

В состоянии шевалье были заметны и другие перемены; побывавший в стольких домах после того, как он покинул комнату капитана, и не обращавший на них никакого внимания, Дьёдонне с интересом осмотрел свое будущее жилище.

Правда, оно было весьма примечательным.

На первый взгляд оно скорее напоминало клетку для птиц, нежели жилье человека.

Дом был почти квадратным, но из-за того, что две его стороны были закруглены, он казался вытянутым в одном направлении; его покрывали листья пандана, уложенные подобно черепице.

Его можно было принять за большую решетчатую загородку, похожую на те, что ставят вдоль стен наших садов, чтобы по ним поднимались вверх лианы дикого винограда и вьюнка.

Крыша опиралась на столбы.

Она состояла из балок, покрытых красно-черными циновками; в углу валялся матрас, набитый морскими водорослями, и большой белый кусок полотна.

Это были постель и белье.

В середине комнаты возвышался маленький стол, на котором стояли фрукты, молочные продукты и хлеб.

Все это освещалось зажженными фитилями, которые были опущены в сосуды из тыквы, заполненные кокосовым маслом и служившие лампами.

Через ажурные стены видны были небо, море и как бы парящий между этими двумя бесконечными стихиями столь же бесконечный хоровод золотистых звезд.

— Итак, — сказал Дюмениль, обращаясь к Дьёдонне, — ты понял, что ничто тебе не помешает видеть происходящее снаружи.

— Да, мой друг, — ответил шевалье, — но…

— Что но?

— Если мне ничто не помешает видеть происходящее снаружи, то ничто также не помешает человеку, находящемуся вне дома, наблюдать за мной.

— Ты собираешься заняться чем-то плохим? — спросил Дюмениль.

— Боже сохрани! — ответил шевалье.

— Но тогда чего же тебе бояться? — поинтересовался Дюмениль.

— Действительно, чего мне бояться? — повторил шевалье.

— Совершенно нечего.

— Здесь нет ни змей, ни ужей, ни крыс?

— Ни одного вредного животного на всем острове.

— Ах! — вздохнул шевалье. — Матильда! Матильда!

— Опять! — вырвалось у Дюмениля.

— Нет, друг мой, нет! — вскричал шевалье. — Но если бы она была здесь…

— Что тогда?

— Я никогда бы не вернулся во Францию.

Капитан посмотрел на своего друга и, в свою очередь, не смог сдержать вздоха.