— Что ты хочешь сказать? Я не понимаю тебя.
— Луи, умоляю, даруй мне последнее утешение и доверься моей любви!
— По правде говоря, ты выводишь меня из терпения; я не понимаю, кто мог внушить тебе все эти нелепости.
— Ну что ж, если ты не хочешь говорить, я скажу все сама!
— Говори, я слушаю, — с неистово бьющимся сердцем ответил молодой человек, лицо которого из красного, каким оно было, сделалось бледным.
Наступила минута молчания; Эмма казалась подавленной; дыхание ее было прерывистым; рыдания заглушили ее голос, слезы залили лицо; в отчаянии она запрокинула голову и закричала:
— Я не могу говорить! Не могу!..
— Ну что ж, давайте послушаем эти милые измышления, эту славную клевету, — заговорил Луи де Фонтаньё, к которому немного вернулась его уверенность. — Почему вы не выносите их на суд? Я жду.
Рыдания г-жи д’Эскоман усилились, и он добавил:
— Поистине глупо с твоей стороны доводить себя до такого состояния, ведь я даже не могу предположить, о чем может идти речь…
— О! — воскликнула Эмма с настолько ясно выраженным негодованием в голосе, что молодой человек остановился, совершенно озадаченный, не договорив фразы. — Вы женитесь! — произнесла маркиза, глядя ему в лицо.
Луи де Фонтаньё вздрогнул.
— Вы женитесь! — повторила Эмма дрожащими губами.
— Это ложь!
Госпожа д’Эскоман наклонилась над своей рабочей корзинкой и достала оттуда небольшой пакет с тонкой бельевой тканью и образцами вышитых инициалов с графской короной.
— Вы женитесь! — в третий раз произнесла Эмма. — А поскольку я считаюсь искусной мастерицей, то меня попросили сшить приданое для вашей невесты. Мне сказали, что вы женитесь на богатой, очень богатой сироте. Ну а если вы нуждаетесь в других подробностях, доказывающих, что я обо всем прекрасно осведомлена, то завтра я смогу предоставить их вам.
Луи де Фонтаньё не отвечал, закрыв лицо руками.
— Мне не хочется, чтобы вы могли подумать, будто в эту минуту, когда я так страдаю, я уступила каким-то эгоистическим тревогам. У Эммы нет больше слез для самой себя; и если она плачет сейчас, то не о разлуке с вами, ибо она давно уже ее предвидела; она оплакивает ваше вероломство и ваше двуличие.
Молодой человек бросился к ее ногам, взял ее руки, оросив их своими обильно льющимися слезами.
— Неблагодарный! — продолжала г-жа д’Эскоман. — Неужели ты думаешь, будто у меня сохранились какие-нибудь иллюзии? Неужели ты думаешь, будто от моей любви могло утаиться хоть одно из последствий нашего плачевного положения?.. Можешь ли ты вообразить, чтобы я, увидев, как улетучиваются мои тщетные надежды, не решилась испить чашу до дна? Послушай, я хочу, чтобы ты мог судить о том, очистилась ли эта любовь в постигших меня невзгодах; я хочу, чтобы ты знал о том, что очень часто, еще раньше, я задумывалась о такой развязке, которой неизбежно должна была завершиться наша связь; вместо того чтобы с ужасом отталкивать ее от себя, я призывала ее от всей души, коль скоро оно должно было обеспечить твое счастье. Тебе известно, с каким равнодушием я переношу нищету, если она касается одной меня; и все же мне приходилось сожалеть о своем богатстве, пожертвованном мною во имя нашей общей чести, в те минуты, когда я размышляла о том, что оно чрезвычайно помогло бы обеспечить тебе существование, достойное твоего имени и звания. Повторяю еще раз: не думай, чтобы я винила, осуждала или проклинала тебя, мой вечно любимый Луи! Я упрекаю тебя только в одном — в том, что из чужих уст я узнала твою тайну, на которую я имела право по многим причинам.
— В свою очередь клянусь тебе, Эмма, что, когда я согласился на женитьбу, мысль о тебе преобладала над всем прочим; понимая, что ты погубила себя ради меня, приговорив себя навечно на этот каторжный труд, для которого ты вовсе не создана, я хотел избавить тебя от этого положения.
— Я верю тебе, мой бедный друг, я хочу тебе верить; но прежде всего необходимо устроить на надежных, крепких основаниях твое счастье. Почему ты сомневался во мне? Взор любящей женщины куда проницательнее взора мужчины. Я могла бы удостовериться, найдешь ли ты в своей избраннице все то, что послужит залогом блаженства, которое я тебе желаю. Мне сказали, что невеста твоя молода, значит, она должна быть чиста; она полюбит тебя, — в это мгновение голос Эммы стал почти неслышным, — и я буду молить Бога, чтобы моя любовь к тебе переселилась в ее сердце.
— Но что же будет с тобой, Эмма?
— Зачем тебе беспокоиться обо мне? — отвечала маркиза, невольно сгибаясь под бременем креста, который она решилась нести. — Разве важно то, что происходит с мертвым телом, когда душа разрывает соединяющие ее с ним связи?
Луи де Фонтаньё был поражен отчаянием и горечью, какие звучали в этих словах; он почувствовал искреннее раскаяние, а также сострадание к женщине, прежде так страстно любимой им.
— Не говори так, Эмма! — воскликнул он. — Ни мое богатство, ни мое честолюбие, ни мой эгоизм не должны стоить тебе жизни, ты и так слишком уже много дала мне. Я забываю все и отказываюсь от всего. Давай скорее уедем отсюда. Ты помнишь, как мы были счастливы в Кло-бени? Мы найдем подобное ему пристанище подальше от Парижа, где я сбился с пути; оно будет еще скромнее, чем первое, но это не имеет значения! Я стану работать своими руками, своими руками я буду возделывать землю и, как и ты, смогу заслужить славные трудовые мозоли. Такое мне будет по силам, я почувствовал это, когда ты заронила мне в душу ужасную мысль о твоей смерти. Нет, нет, Эмма, я не желаю, чтобы ты умирала ради меня, я не желаю более, чтобы ты страдала!
Он взял обеими руками голову молодой женщины, наклонил ее к себе, и их губы снова слились в поцелуе.
По выражению его глаз, по звуку его голоса Эмма могла судить, что в данную минуту несчастный Луи де Фонтаньё был с ней искренен.
Она почувствовала, что в душе ее зародилось искушение в последний раз испытать свое счастье; но после стольких разочарований у нее уже не хватало мужества решиться на такое; борьба пугала ее больше, чем смерть, и Эмма отбросила эту мысль; при этом она постаралась найти новые силы в своей измученной душе и попробовала сменить мучительное подергивание губ на улыбку.
— Дитя! — обратилась она к своему возлюбленному. — Кто говорит тебе о смерти? Разве, напротив, не должна я жить и быть счастливой, зная, что ты счастлив, богат и уважаем? Если я тебе сказала, что душа моя покинет мое тело, то это значит: что бы ни случилось, что бы ни произошло с тобой, ничто, мне кажется, не сможет помешать ей преодолеть пространство и последовать за тобой. Ты прав, тебе нужно уехать из Парижа, полного слишком больших опасностей для твоей слабой воли, и укрыться где-нибудь в деревне, но только не со мной, мой бедный Луи, а с той женщиной, которую ты перед Богом и людьми сможешь назвать своей женой.
— Эмма, не произноси этого слова! У меня мутится разум! Боже мой, я впервые заглянул в ужасающую бездну, где мы очутились. Но ты… — с тревогой продолжал Луи, — что станет с тобой?
— Со мной? — отвечала г-жа д’Эскоман, исполненным высочайшей веры жестом простирая руки к Небу. — Я буду молиться.
Луи де Фонтаньё отвечал ей новыми взрывами отчаяния, новыми горестными возгласами; он был настолько удручен, что Эмме пришлось явить собой странное зрелище любовницы, побуждающей своего любовника оставить ее и дающей ему силы бороться с угрызениями совести; она делала это так естественно, с таким забвением собственных мук, что ей удалось внести некоторое спокойствие в душу молодого человека; и тогда, несмотря на страшную боль, которой отдавались в ее сердце каждый из поднятых ею вопросов, она попыталась придать чисто дружеский характер их беседе: она стала расспрашивать Луи де Фонтаньё о его избраннице, о ее семье, об обстоятельствах их знакомства, о мнении г-жи де Фонтаньё, его матери, насчет его невесты, при этом более всего силясь казаться безразличной к тому, что ее так живо интересовало.
Вдруг г-жа д’Эскоман с удивлением заметила, что он испытывает определенное замешательство, отвечая на ее вопросы; одновременно она увидела, что он с беспокойством поглядывает на часы, стрелка которых показывала девять часов.
