В тот же день, когда г-н де ла Гравери привел в дом своего друга, с которым он познакомился накануне, барон, первый раз после долгого перерыва навестив Дьёдонне, представил своей невестке молодого лейтенанта гусарского полка, сопроводив это представление крайне лестными рекомендациями.

Этот молодой гусар и в самом деле был одним из самых блестящих офицеров, каких только можно было встретить; у него была тонкая и гибкая, как у женщины, талия, изящная осанка, ловко закрученные усы, самодовольный вид — короче, перед вами был готовый манекен, предназначенный для того, чтобы выгодно демонстрировать в лучах солнца блеск золотых галунов доломана или лихо носить ташку.

Вопрос о том, какое влияние может оказать на самочувствие и настроение очаровательной молодой женщины приятная внешность и жизнерадостный нрав, пока недостаточно исследован и никогда не будет исследован до конца.

С того благословенного дня, как капитан гренадеров и лейтенант гусаров впервые расположились у домашнего очага шевалье де ла Гравери, состояние хозяйки дома значительно улучшилось: бледность, порой стиравшая все краски на ее лице, исчезла; синеватые круги, ослаблявшие блеск ее глаз, пропали; она вновь преисполнилась веселья и прелестной улыбкой сопровождала все знаки внимания, оказываемые ею мужу, и благодаря этому они были ему в два раза милее и дороже.

Нежданный, но явный успех, достигнутый обоими лекарями, невольно и необычайно сильно привязал их к очаровательной больной. Они все время находились рядом с ней, и не прошло и двух недель, как они стали не просто привычными сотрапезниками, а ежедневными завсегдатаями в особняке де ла Гравери.

На всех прогулках и во всех поездках их постоянно видели вместе; неизменной компанией они появлялись на балах и спектаклях; дело дошло до того, что, как только где-либо показывалась г-жа де ла Гравери, можно было держать пари, что г-н де ла Гравери следовал за ней, а позади г-на де ла Гравери шли двое верных рыцарей.

Это, вероятно, было самое необычное, но и самое очаровательное семейное содружество.

Но это никоим образом не была заурядная семейная пара, состоящая из мужа и жены; это не был и тот семейный треугольник, который на каждом шагу встречаешь в Италии. Нет, это была семья, состоявшая из четырех человек, и в ней равными привилегиями пользовались все ее члены: хозяин дома, друг хозяина дома и протеже хозяйки; всем троим на редкость тонко и честно были отведены роли, каждый получал со скрупулезной точностью приходящуюся ему долю улыбок, сердечных благодарностей и признательных взглядов, все трое снискали право поочередно, в качестве вознаграждения, предлагать свою руку пленительной Матильде, а также нести ее шаль, веер или букет.

Госпожа де ла Гравери, распределяя свои знаки внимания, выказывала при этом отменное чувство справедливости, так что ни разу никому не дала повода ни к ревности, ни к недовольству.

Но самым довольным из этого трио мужчин, самым признательным не только Матильде, но и двум другим, бесспорно был Дьёдонне: он был вне себя от радости, когда размышлял о том, что нашел два новых клапана, посредством которых он может излить избыток нежности, переполнявший его сердце в дни уединения.

Как г-же де ла Гравери удавалось поддерживать это ровное настроение и это самоотречение при своем крохотном дворе?

Признаемся честно, что это один из тех женских секретов, в которые, несмотря на наши беспрестанные и постоянно возобновляемые исследования в этой области, нам так и не удалось проникнуть.

Но самое поразительное заключалось в том, что общество почти не злословило по поводу этого странного союза. Молодая немка казалась такой простодушной; столько наивности было даже в самом ее компрометирующем обращении с обоими офицерами; она была так изумительно естественна, что если кто-нибудь осмелился бы вдруг высказать хоть малейшее подозрение, то, весьма вероятно, его могли бы обвинить в том, что у него злое сердце.

Барон де ла Гравери стал тем ангелом с пылающим мечом, который изгнал трех блаженных из их рая.

Однажды после полудня Матильда, чувствуя легкое недомогание, осталась дома; г-н де Понфарси — так звали лейтенанта гусаров — был на дежурстве, шевалье де ла Гравери и его друг, капитан гренадеров, вдвоем гуляли по Елисейским полям.

И хотя обычный квартет заметно поредел, г-н де ла Гравери выглядел чрезвычайно радостным; он скорее подпрыгивал, чем шел, и это несмотря на полноту, ставшую весьма солидной, если учесть его возраст. Малейшее происшествие вызывало у него раскаты смеха, он беспрестанно весело потирал ладони; следуя священным законам дружбы, капитан Дюмениль целиком и полностью разделял это великолепное настроение.

Гуляя, они столкнулись с человеком, который, похоже, не был так же доволен судьбой, как они.

Это был барон де ла Гравери.

Он шел с таким угрюмым, таким озабоченным выражением лица, так низко надвинув на глаза шляпу, что они даже не узнали его.

Но он, почувствовав, что его задели, поднял голову и узнал их.

— Клянусь смертью Христовой! Я рад встретить вас, шевалье, — сказал старший брат, схватив младшего за руку.

— В самом деле! — произнес тот с болезненной гримасой, так сильно барон сжал ему руку.

— Да, я направляюсь к вам.

Дюмениль покачал головой: у него зародилось предчувствие несчастья.

А шевалье быстро, вновь обретя свое хорошее настроение, произнес:

— Надо же, как странно, я только что сказал Дюменилю: «Я должен прямо сейчас зайти к моему брату, чтобы сообщить ему эту радостную новость».

— Эту радостную новость? — повторил барон с мрачной улыбкой. — А, так у вас есть для меня радостная новость?

— Да.

— Ну, что же, тогда обмен будет не в вашу пользу, так как я собираюсь поведать вам нечто весьма неприятное.

Такому тонкому наблюдателю, каким был Дюмениль, легко было догадаться, что эта новость, которая должна была так огорчить шевалье, доставляла сильную радость барону.

По телу Дюмениля пробежала дрожь, а поскольку рука шевалье опиралась на руку капитана, то он вздрогнул вместе с ним, пока скорее испытывая простое сочувствие, чем предвидя что-либо.

— Но что же случилось? — пробормотал бедняга Дьёдонне, весь побледнев, настолько он был заранее испуган вспышкой бомбы, которую барон собирался метнуть в его счастье.

— Ничего. Пока.

— Что значит пока ничего?!

— Я вам расскажу обо всем позже, когда мы будем у меня в доме, если вы соблаговолите туда последовать за мной.

Дюмениль видел, что барон желал бы поговорить со своим братом наедине, и, так как первый нисколько не скрывал от второго, что собирается беседовать о вещах малоприятных для слуха, капитан тем более предпочел бы не присутствовать при беседе.

— Извините меня, мой дорогой Дьёдонне, — сказал он, — но я вдруг вспомнил, что меня ждут у полковника.

И он протянул одну руку шевалье, в то время как другой приветствовал барона.

Но Дьёдонне, оказавшись перед лицом неожиданного несчастья, не был способен встретить его в одиночку, и, хотя капитан только что попрощался с ним, отняв свою руку, шевалье вновь схватил ее и просунул себе под руку.

— Ба! — произнес он. — Еще сегодня утром вы мне говорили, даже больше, чем говорили, заявляли, что свободны весь день; вы останетесь, господин скромник, и мой брат будет говорить при вас. Что за черт! Только что вы согласились разделить со мной мою радость; теперь самое меньшее, что вы можете сделать, — это взять на себя часть моей досады.

— И правда, — сказал барон, — я в самом деле не вижу причин, почему бы мне не позволить господину капитану проникнуть в тайну, к которой он имеет почти такое же отношение, что и вы.

Капитан Дюмениль вскинул голову, как конь при звуках трубы, и слегка покраснел.

— Черт бы побрал этого старого пройдоху! Он испортит нам весь день! — прошептал он на ухо Дьёдонне.

Затем громким голосом (в нем одновременно звучали просьба и угроза) капитан произнес: