Это было много, и вместе с тем это ничего не значило.

Чтобы подступиться к Эмме, нужна была уверенность.

Развиваясь под влиянием какой-нибудь навязчивой идеи, чувства человека приобретают необычайную тонкость; так и Сюзанна в конце концов стала составлять одно целое со своей хозяйкой, страдать от ее печалей, трепетать от ее радостей. Она догадывалась, что чередования надежды и разочарований убьют ее девочку, если только та могла их ощущать.

Единственной сообщницей, которой Сюзанна могла обзавестись в стане противника, была матушка Бригитта. Гувернантка и бедная работница принадлежали к одному приходу, и это облегчило их сближение; связующим звеном между ними стал податель святой воды, на глазах у Сюзанны достаточно долго разговаривавший с Бригиттой перед началом мессы. Едва лишь их отношения наметились, обе кумушки перешли от религиозных тем к мирским с легкостью, доказывавшей, что любовь к ближнему не входила в число их добродетелей.

Простой народ в провинции с гораздо более глубоким презрением, чем люди светские, относится к женщинам своего сословия, ведущим неприличный образ жизни, а в особенности к живущим на содержании у любовника. Что внушает им это чувство — зависть, инстинкт порядочности, отвращение к тем, что бесчестят бедность? Не нам решать это. Во всяком случае матушка Бригитта, беззастенчиво принимавшая и благодеяния Маргариты, и подаяния Луи де Фонтаньё, не заставила долго себя упрашивать и вполне ясно высказала Сюзанне свою неприязнь к Маргарите и сурово осудила ее любовника.

Во имя оскорбленной нравственности Сюзанна изо всех сил побуждала матушку Бригитту к таким решительным порицаниям, а затем, вопреки только что заявленным ею строгим нравственным принципам, принялась лгать столь же отчаянно, как это могла бы делать одна из тех женщин, которых она еще минуту назад клеймила. С великолепной наглостью она поведала своей новой знакомой о том, что молодой человек, безумства которого они оплакивали, приходится родственником ее госпоже; при этом она добавила, будто он женат и довел свою молодую жену до отчаяния; ей удалось описать такую волнующую картину этого отчаяния, что матушка Бригитта возненавидела Маргариту еще более, чем сама кормилица. Она говорила уже только о том, чтобы пойти за сотней охапок хвороста и сжечь живьем этих мерзавок, которые сеют смуту в семьях и власть которых, достойная сожаления, основывается, по ее мнению, на чародействе.

Сюзанне даже пришлось успокаивать ее рвение, делая ударение на этом страшном слове чародейство.

Она пока еще несколько робко заявила, что ей очень хотелось бы узнать с помощью каких чар этой шельме (по молчаливому соглашению обе кумушки нарекли этим словом обитательницу второго этажа) удается околдовывать своего любовника.

— И только-то? — отвечала ей матушка Бригитта. — В соседних мансардах проживают мастеровые, приходящие к себе домой лишь ночью, и они разрешают Никола заходить туда, чтобы играть там и смотреть в окна, выходящие на улицу. Так вот, через одну из этих мансард проходит труба от камина мадемуазель Маргариты; как-то раз, развлекаясь, паренек раскачал в кладке три или четыре кирпича; стоит теперь вытащить их оттуда и приложить к отверстию ухо, как ни одно произнесенное в комнате распутницы слово, ни один испущенный там вздох не останется неуслышанным.

Сюзанна не стала расспрашивать матушку Бригитту, каким образом та сделала подобное открытие. Если любопытство грех, то любопытство по отношению к вздохам, несущимся из квартиры мадемуазель Маргариты, было не таким, чтобы считать его простительным. Однако не время было придираться к старушке по поводу большей или меньшей чистоты ее намерений; они могли помочь осуществлению собственных намерений Сюзанны, поэтому она удовольствовалась тем, что незамедлительно воспользовалась полученным советом, и смогла убедиться, что матушка Бригитта нисколько не солгала.

Луи де Фонтаньё только что пришел к Маргарите, и Сюзанна не упустила ни одного слова из разговора любовников.

Сюзанна стала ежедневно наведываться на свой наблюдательный пост и однажды встретила на лестнице молодого человека.

И если он все же сомневался, что ему повстречалась именно Сюзанна, то гувернантка его прекрасно узнала и, опасаясь последствий этого происшествия, поторопилась подняться на третий этаж, но, вместо того чтобы укрыться в комнате подмастерья шляпника, она спряталась за дверью у матушки Бригитты, и та, открыв дверь молодому человеку, неизбежно должна была заслонить ею Сюзанну.

Прекрасно уяснив себе сложившееся положение, матушка Бригитта и Никола с уверенностью опытных комедиантов разыграли свои роли; Луи де Фонтаньё не переступил порога их комнаты и не заметил Сюзанну.

Итак, вот уже некоторое время Луи де Фонтаньё, истерзанный все возрастающей страстью к Эмме, не проявлял более к Маргарите сострадания и участия, к которым он принуждал себя в начале их связи. Он не старался более скрывать своей холодности к ней, и, как ни легко было угодить Маргарите, эта холодность была столь явной, столь очевидной, что молодая женщина или неустанно боролась с ней, или горько жаловалась на нее.

Став незримым свидетелем этих интимных сцен, Сюзанна заключила, что ее догадки были небезосновательны и что все казавшееся г-же д’Эскоман гранитными укреплениями, надежно охраняющими ее шаткую добродетель от искушений, которые осаждали Эмму вопреки ее воле, было лишь жалкой глиняной стеной, готовой рухнуть от малейшего нахмуривания ее бровей, как рухнули башни Иерихона от звуков трубы Иисуса Навина.

Сюзанна поспешила сообщить эту добрую весть Эмме.

Но г-жа д’Эскоман приняла эту новость крайне плохо, так плохо, что несколько слезинок оставили след на щеках гувернантки — такое впечатление произвели на нее упреки ее воспитанницы, первые, с тех пор как та появилась на свет.

Эмма попыталась заставить свою старую кормилицу увидеть всю гнусность ее происков; она пояснила Сюзанне, сколь предосудительны цели, поставленные ею перед собой, и неблаговидны средства, предназначенные для их достижения. Но там, где был бессилен голос совести, слова Эммы не могли найти отклика. Ведь вовсе не любовника хотела дать ей Сюзанна, но здоровье и жизнь; а по ее убеждению, жизнь и здоровье г-жи д’Эскоман зависели от добытой таким путем уверенности в том, что Луи де Фонтаньё не любит Маргариту Жели.

Вывести бедную женщину из порочного круга, в котором сосредоточились ее рассуждения, оказалось невозможно.

Так что с того же самого вечера она вернулась к выполнению задачи, взятой ею на себя, с неутомимой настойчивостью, свойственной детям и дикарям. Отвергнутая Эммой, Сюзанна уже на следующий день начала все сначала, не растерявшись от своей неудачи; она без перерыва, без передышки надоедала своей хозяйке, говорила с ней только о Луи де Фонтаньё, об огромной любви, которую он питал к ней, о горестях и печалях, угнетавших и его тоже в том положении, в какое он был ввергнут из-за своего минутного заблуждения.

Вода, падающая со скалы капля за каплей, точит камень; искушающие речи Сюзанны, вызовы, брошенные природному самолюбию женщины и ее страсти, призывы, обращенные к ее жалости по отношению к этому несчастному молодому человеку, который, как и она сама, мог не перенести страданий и умереть, должны были сломить сопротивление изнемогавшего сердца Эммы, державшегося лишь благодаря той чудесной уравновешенности, что так часто встречается у светских женщин.

И вскоре Эмма перестала принуждать свою гувернантку к молчанию; она уже оспаривала, вместо того чтобы порицать, и начиная с этого дня была обречена: ее поражение было всего лишь вопросом времени и случая.

Победоносная Сюзанна обращала в прах все доводы своей госпожи, используемые ею в этой обороне in extremis; но был один довод, который ей опровергнуть не удавалось: если Луи де Фонтаньё не любит Маргариту, то почему же он продолжает эту скандальную связь, восстанавливающую против него всех порядочных людей?

Не слишком осведомленная в вопросах, касающихся нравов и привычек людей благовоспитанных, Сюзанна видела, что тут ее обычной проницательности недостаточно. Она понимала причины такой терпеливости Луи де Фонтаньё не больше, чем ее госпожа. Так что она не отвечала на этот вопрос, стараясь уклониться от него.