— Ты права, моя бедная девочка; ты страдаешь, я это вижу, и жизнь, которую я тебе создаю, должна тяготить тебя. Так зачем же продолжать ее?

Маргарита неправильно истолковала значение его двусмысленных слов.

— Зачем? Ты спрашиваешь, зачем? — отвечала она. — Да потому, что один твой поцелуй стоит всех моих страданий; потому, что ради него я готова идти хоть в ад; потому, что мне кажется, будто страдания и печали, на какие ты меня обрек, увеличивают его цену; потому, что сегодня, когда ты отказываешь мне не только в ласке, но даже в словах любви или в жалости, я люблю тебя еще сильнее, чем тогда, когда любила тебя так, что ты называл меня безумной.

Борьба началась, и назад хода уже не было.

В борьбе нравственной, равно как и физической, претит нанести только первый удар; слезы, как и кровь, опьяняют тех, кто заставляет их проливаться.

— Послушайте меня, Маргарита, — произнес Луи де Фонтаньё сухим тоном, который противоречил только что проявленной им нежности. — Вам известно случайное обстоятельство, ставшее причиной нашей связи; я всегда испытывал глубокое отвращение к тому, чтобы искать в любви лишь минутное наслаждение. И мне казалось, что наше случайное сближение не имело никакого основания продолжаться более одной ночи. По своей слабости, в которой я с тех пор часто и горько себя упрекал, я заглушил в себе этот голос сердца порядочного человека. Затем, узнавая вас ближе, я смог лучше оценить вас, открыв в вас те качества, каких и не мог подозревать. Поэтому я все еще надеялся, что вы сможете занять в моем сердце то место, какое я был бы счастлив предоставить вам. Но теперь, Маргарита, я чувствую себя не в состоянии далее продолжать эту постыдную комедию любви, ведь я не смогу разделить с вами это чувство, которое, скажу более, никогда и не испытывал к вам.

При первых же его словах Маргарита побледнела; она поднялась с его коленей и стала перед ним, пристально уставив угрюмый взгляд на рот молодого человека, как будто бы слова, исходившие оттуда, имели форму и цвет, а она пыталась разглядеть их.

— Что он говорит? — произнесла она, медленно проводя рукой по лбу, будто бы собирая свои мысли.

Затем рассудок ее, притупленный жестоким ударом, который только что был нанесен ей, стал проясняться, и она внезапно перешла от оцепенения к вспышкам криков и рыданий.

— Нет! Нет! — восклицала она. — Все это ложь!.. Ты говоришь, что не любил меня? Ложь! Да неужели я не смогла бы отличить любовь от равнодушия? Разве нелюбимой женщине говорят такие нежные слова, какие до сих пор еще звучат в моих ушах? Да полно же! Может быть, ты думаешь, что я потеряла память? Говорю же тебе: ты любил меня! Так не пытайся же придавать своему поведению ложный глянец порядочности; хочешь, я сама избавлю тебя от затруднительного признания и от стыда за обман, который ты собираешься совершить? Знаешь, я сама скажу за тебя всю правду: ты полюбил другую, я стесняю тебя, и ты прогоняешь меня! Вот и вся правда, и напрасно ты будешь противиться ей. Боже мой! Если б я могла знать, кто эта другая! Когда я узнаю, кто она, бойся за нее, предупреждаю! Я убью ее без всякой жалости и всяких сожалений! Бойся за нее, слышишь меня? Бойся за нее!

Маргарита произносила эти слова, размахивая над головой своего возлюбленного рукой, как будто бы в ней уже был кинжал; ноздри ее широко раздувались, глаза метали молнии, волосы от неистовости ее жестов рассыпались и начали развеваться вокруг головы, придавая молодой женщине, когда она говорила такое, столь страшный вид, что Луи де Фонтаньё почувствовал, как он бледнеет; но все же после угроз и проклятий нежные чувства в ней взяли верх и укротили ее дикое возбуждение.

Казалось, она вся сникла.

Упав на колени перед Луи де Фонтаньё, Маргарита обхватила его руки и принялась осыпать их поцелуями и обливать слезами:

— Нет, нет, нет, все это неправда! Это неправда! Ты хотел только испытать меня, посмеяться надо мной; ты сказал себе: "Дай-ка я посмотрю, любит ли меня эта безумная Маргарита так, как уверяет". Ты только хотел попугать меня. Боже мой! Да если тебе это нравится, если это веселит тебя, терзай меня, сколько твоей душе угодно. Разве я не твоя собственность, твоя вещь?.. А между тем, между тем… О! Как я страдаю! Поверь мне, я предпочла бы скорее умереть.

Сердце судьи не столь сурово, как сердце всякого, кто поглощен одним-единственным чувством, когда ничто не трогает это чувство.

Луи де Фонтаньё, готовый своей жизнью искупить слезинку из глаз г-жи д’Эскоман, и бровью не повел при виде корчившейся в рыданиях у его ног Маргариты.

Он думал лишь об одном: дело двигалось к намеченной цели.

— Послушайте, Маргарита, — сказал он ледяным голосом, — будьте же благоразумны. Сейчас вы проклинаете меня, но позднее поймете: из-за того, что я был вашим настоящим другом, я не захотел, чтобы ваша молодость пропадала без взаимной любви, которой вы несомненно достойны.

— Моя молодость! Да разве ты не замечаешь, что пройдет еще десять минут и я поседею? Моя молодость! Э! Да что значит она для меня? Моя молодость — это ты, потому что моя жизнь — это опять-таки ты! Луи, Луи, ради Бога, люби меня, а если не любишь, то хотя бы скажи мне, что любишь меня!

— Это невозможно, Маргарита. Если до сих пор мое молчание было предосудительным, то в дальнейшем оно превратилось бы в преступное; уже две недели как я терзаюсь сомнениями, открыть ли вам правду о моих чувствах; вы только что сами признались, что мы достаточно настрадались за эти две недели, и ни вы, ни я не должны желать, чтобы эти страдания начались снова.

Но Маргарита не слушала его, а вернее, притворялась, будто не слышит.

— Ну, скажи мне, какой надо быть, чтобы понравиться тебе, — продолжала она. — Скажи мне, что надо сделать, чтобы внушить тебе такую любовь?.. Боже мой, да разве я когда-нибудь жаловалась, что ты недостаточно любишь меня?.. Но какой мне надо стать, какой надо быть, чтобы ты полюбил меня? Говори же! Мне кажется, что, для того чтобы не утратить твои поцелуи, я способна броситься в тигель литейщика и обрести там новую форму.

Луи де Фонтаньё не сдержал нетерпеливого жеста.

— Маргарита, — промолвил он, — если вы хотите продолжать наш разговор, то хоть немного облагоразумьтесь.

— Благоразумие — это хмель, которым опьяняются только дураки, — запальчиво отвечала Маргарита, — у меня никогда его не было, и я не хочу его иметь; я хочу только, чтобы ты любил меня, а если это выше твоих сил, то позволь мне хотя бы верить в это…

— Но чему это все послужит, бедное дитя? Нет, послушайте, я ухожу, а вернусь, когда вы успокоитесь.

— Ты не выйдешь отсюда! — воскликнула Маргарита и бросилась к двери. — Что станет со мной, когда ты уйдешь? Ты не выйдешь, я повторяю! Я уверена, что ты любишь другую, иначе бы ты не был так неумолим! О! Мне такое понятно; я ведь сама была с д’Эскоманом, не любя его, как сегодня ты не любишь меня, и Господь Бог наказывает меня. Однако я зла, тогда как ты добр, я ведь тебя знаю. Но признайся, что тебе посоветовали так поступить со мной, тебе так внушили, тебя подтолкнули на это. Так скажи же мне правду, признайся, и я сама отпущу тебя. Ты же хорошо знаешь: я не из тех женщин, что будут терпеть соперницу; скажи же мне все, признайся мне во всем, и я успокоюсь, как ты этого желаешь. Так не лги мне, отвечай: да или нет? Смотри мне прямо в лицо, как я смотрю на тебя.

— Если даже и так, разве это не мое право?

— Кто же у тебя его оспаривает? Ну, говори же! Хоть раз скажи мне правду! Поскольку это мой приговор, имей же смелость объявить его мне, палач!

— Маргарита, сейчас вы клевещете на меня; я никогда не лгал вам и никогда не говорил, что люблю вас; это так же верно, как и то, что если подобная сцена между нами — последняя, то вы ведь уже не в первый раз обвиняете меня в неискренности с вами.

— О! — воскликнула Маргарита с выражением Архимеда, решившего свою великую задачу. — О! Ведь это опять она!

— Да о ком вы говорите?