Молчаливые и мрачные, сотрапезники г-на де Монгла сосредоточили все свое внимание на атаках и ответных ударах: у них это была уже не просто страсть, а исступление. Глядя на них, можно было сказать, что происходит один из тех яростных поединков, столь обыкновенных в XVI и в XVII столетиях, когда одна шайка дворян нападала на другую. Только теперь позвякивание монет пришло на смену бряцанью шпаг, игорные термины — на смену насмешкам, озлобляющим противника, а некоторые междометия, срывавшиеся с досады из уст проигравших, — на смену хрипам умирающих.
Один лишь г-н де Монгла выделялся в этом обществе: он был спокоен, высокомерен, хладнокровен, и все же он проигрывал.
Странное и тем не менее часто встречающееся противоречие: человек, которого в первой половине вечера видели по-детски радовавшимся выигрышу, теперь проявлял необыкновенное безразличие к своему невезению. Он отодвигал от себя проигранные деньги с равнодушием генерала, закаленного в огне баталий, и созерцал свое поражение с философией стоика.
Более того, проигрыш не занимал его настолько, чтобы он мог забыть выслушанное несколько минут назад откровение Луи де Фонтаньё, и, встречаясь с молодым человеком взглядом, старый дворянин незаметно подмигивал ему, тем самым откровенно выражая личное мнение по поводу сентиментального донкихотства своего юного друга.
Менее чем за полчаса он проиграл все свое золото и все свои банкноты, еще несколько минут назад казавшиеся ему целым состоянием.
Он встал из-за стола и взял шляпу.
Последовал общий возглас изумления.
— Это невозможно, Монгла! — воскликнул маркиз д’Эскоман. — Неужели вы намереваетесь уйти первым?
— Я ухожу с чистыми руками, мой дорогой маркиз, — отвечал шевалье, ударяя по карманам своего жилета.
— Ба! Вы же прекрасно знаете, мы послужим вам опорой во всем, что вам угодно, — сказал маркиз, к которому вернулось доброе расположение духа, потому что он успел частично отыграться.
— Я бы поверил вашим словам, маркиз, если бы вы ранее не осмелились откровенно сказать мне противное.
— Монгла, удар шпаги этого бедняги Гискара совсем не унял вашего дурного настроения; вы затаили на меня злобу из-за моей досадной позавчерашней шутки; но меня такое не устраивает: я в присутствии всех приношу вам мои решительные и искренние извинения! Да хранит меня Господь от ссоры с человеком, который позволил мне отыграть назад тысячу луидоров! Если вы решили вести себя по-обывательски, то мы не позволим вам уйти, по крайней мере не произнеся тост за ваше здоровье, — пусть он дополнит мои уже принесенные вам извинения. Выпьем, господа, за достойного образчика старшего поколения, за этого доблестного представителя прежних прожигателей жизни, за господина шевалье де Монгла!
Тост был встречен восторженно.
— Вы и в самом деле слишком добры ко мне, — отвечал шевалье. — Я дряхлею и скоро умру, но меня утешает то, что традиции старого доброго времени не утеряны, что после меня остаетесь вы, чтобы служить примером будущим поколениям и бороться против дурного вкуса нашей эпохи, которая превращает игру в дело, вино — в дурман, а доступных женщин — в предмет любви!.. Выпьем за того, кто восстановит все это, за д’Эскомана!
Маркиз не уловил оттенка иронии, сквозившей в словах шевалье; казалось, он был совершенно горд лестным суждением о нем, высказанным таким знатоком традиций.
Луи де Фонтаньё хотел было непременно проводить г-на де Монгла; он горел нетерпением услышать его мнение, которое тот пока выражал лишь жестами; старый дворянин, прочитав это желание в глазах молодого человека, приблизился к нему и, склонившись над его плечом, шепнул:
— Прощаюсь с вами до завтра. Но обещайте мне ничего не предпринимать до того времени, как вы со мной увидитесь.
— Но когда же я снова увижусь с вами?
— Разве я не сказал вам только что? Завтра.
Когда за г-ном де Монгла закрылась дверь, маркиз д’Эскоман сделал знак игроку, державшему банк, подождать несколько минут перед продолжением партии.
— Господа, неужели вы поверили предлогу, под которым он бросил игру? — воскликнул он. — Да просто у него есть более приятное занятие. Послушайте, я подозреваю, что это любовное свидание, и не иначе как с хозяйкой дома, с обворожительной госпожой Бертран! Давайте-ка прислушаемся: бьюсь об заклад, что мы не услышим звука закрывающейся входной двери.
Воцарилось молчание, и, действительно, прошел значительный промежуток времени, но ни один звук не донесся до третьего этажа, где находились гости.
Догадка маркиза стала выглядеть совершенно правдоподобной.
Гости принялись понемногу высказывать самые невероятные предположения: одни предлагали застигнуть г-на де Монгла врасплох, другие — предупредить г-на Бертрана, но по своей решимости они напоминали мышей из басни: приключение г-на де Гискара слегка придавало старому дворянину облик Родилара.
Мало-помалу игра взяла верх над любопытством, и вновь послышался ритмичный шелест карт, падавших на сукно.
— Тсс! — произнес вдруг один из самых молодых гостей. — Д’Эскоман прав, я только что слышал на лестнице скрип башмаков и шорох платья.
Тут же пять или шесть молодых людей непроизвольно вскочили со своих мест и устремились на лестничную площадку, но было уже поздно: входная дверь повернулась на петлях и тихонько закрылась.
Тьма на улице была такая беспросветная, а члены городского управления соблюдали такую строгую экономию на уличном освещении, что те из гостей, кто выглядывал из окон, смогли заметить лишь тень, погрузившуюся в темноту, но при этом нельзя было различить, мужская это тень или женская и кому она принадлежала — двум человекам или одному.
Поскольку сделать что-нибудь более злокозненное было невозможно, на отсутствующего шевалье посыпались язвительные насмешки; затем из-за постоянных перерывов в игре, усталости удалось сделать свое дело, и гости заговорили о том, что пора расходиться.
Перед тем как покинуть дом Бертрана, г-н д’Эскоман осторожно постучал в дверь Маргариты, находившуюся на том же этаже, что и гостиная, где проходил ужин.
Ключ находился в замке, но изнутри комнаты никто не ответил.
"Она уже спит", — подумал г-н д’Эскоман, догоняя своих друзей.
Луи де Фонтаньё проводил маркиза до его особняка; г-н д’Эскоман ушел к себе, и молодой человек остался на улице один.
Как ни мало он был привычен к бессонным ночам, впечатления прошедшего дня и завершившегося вечера разожгли его чувства и взбудоражили его воображение; лихорадочное состояние, придавшее ему физические силы, десятикратно умножило остроту его чувств; он ходил взад и вперед под огромными мрачными стенами, за которыми жила маркиза, и под властью испытываемого им возбуждения его страсть и его мысли начали понемногу претерпевать изменения.
При виде света, мелькавшего последовательно во всех комнатах дома, — несомненно, это г-н д’Эскоман освещал себе дорогу в спальню, — Луи де Фонтаньё впервые ощутил мучительную ревность.
Где же остановится этот свет?
Неужели тот, кто нес его, имел право проникнуть и в заветный альков, который в данную минуту обладал в глазах молодого человека святостью скинии?
И тогда его воображение безжалостно нарисовало ему без всяких завес и покровов картину, заставившую его дрожать от ярости и бледнеть от зависти.
Любовь г-на д’Эскомана к Маргарите была единственным заслоном, защищавшим его кумир от осквернения, но не он ли сам собирался разрушить этот заслон?
С той минуты, когда эгоистическая мысль запала в его душу, его неистовая страсть открылась, освободившись от всего наносного, от дымки идеала, в которой ему до этого нравилось видеть ее парящей.
Кровь ударила ему в голову и вызвала у него полуобморочное состояние; она билась в его артериях с такой силой, что он задыхался.
Он намеревался бежать от этого соседства, вызвавшего такое страшное смятение в его мыслях, и уже бросил последний взгляд на этот дом, как вдруг услышал женский голос, говоривший ему:
