Нечего было и пытаться сосчитать следы пуль, избороздившие ее стены. Каждый постарался принять участие в наступлении на это гранитное чудовище — зримое воплощение тирании.

Поэтому, когда в толпе узнали, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант обещал сдать ее народу, никто не смог в это поверить.

Охваченная сомнениями, в молчании, толпа ждала развязки, когда вдруг в одной из амбразур показалась шпага, на конце которой белел лист бумаги.

Однако между этим письмом и толпами наступающих пролегал ров — широкий, глубокий, наполненный водой.

Бийо потребовал доску: три были испробованы, но оказались слишком коротки. Четвертая подошла.

Бийо перекинул ее через ров и, ни секунды не поколебавшись, двинулся вперед по этому шаткому мосту.

Толпа молча следит за ним; все глаза устремлены на этого смельчака, делающего шаг за шагом над бездной, напоминающей воды Коцита. Питу, дрожа, усаживается на самом краю рва и прячет голову в колени.

Мужество изменяет ему: он плачет.

Внезапно, уже оставив позади две трети пути, Бийо теряет равновесие, взмахивает руками, падает и скрывается под водой.

Питу издает глухой стон и, подобно верному ньюфаундленду, бросается в воду вслед за своим повелителем.

Тогда к доске, с которой только что упал Бийо, подходит еще один человек.

Также без колебаний он ступает на импровизированный мост. Это Станислас Майяр, судебный исполнитель из Шатле.

Дойдя до места, где барахтаются в тине Питу и Бийо, он на мгновение опускает глаза вниз и, убедившись, что они доберутся до берега целыми и невредимыми, продолжает свой путь.

Через полминуты он оказывается на другом берегу рва и снимает с кончика шпаги письмо коменданта.

Затем так же невозмутимо, тем же твердым шагом он по доске возвращается обратно.

Но в тот самый миг, когда народ окружает его, чтобы прочесть письмо, раздается мощнейший залп и на толпу обрушивается град пуль.

Один лишь вопль вырвался из каждой груди — это был вопль, возвещающий месть народа.

— Вот что значит верить тиранам! — кричит Гоншон.

И забыв о капитуляции, о порохе, о собственной жизни, о жизни заключенных, без раздумий, с единственным желанием — отомстить, народ бросается внутрь крепости: на приступ идут уже не сотни, но тысячи парижан.

Теперь путь им затрудняет не стрельба, но слишком узкие ворота.

Услышав залп, двое солдат, ни на минуту не покидавших г-на де Лонэ, бросаются на него, а третий выхватывает у него фитиль и топчет ногами.

Де Лонэ выхватывает шпагу из трости и хочет заколоться; шпагу ломают у него в руках.

Комендант понимает, что ему остается лишь одно — ждать, и он ждет.

Народ заполняет крепость, гарнизон братается с ним, и вот Бастилия взята штурмом, силой: капитуляции не потребовалось.

Все дело в том, что ют уже сто лет, как в королевскую крепость заключали не человека, но саму мысль. Мысль взорвала Бастилию, и народ устремился в образовавшуюся брешь.

Что же до залпа, прозвучавшего в тишине перемирия — этого неожиданного, бесцельного, рокового залпа, — никто никогда не узнал, кто подал к нему сигнал, кто его замыслил и осуществил.

Бывают минуты, когда судьба взвешивает на своих весах будущее целой нации. Одна чаша перевешивает. Люди уже мнят, что добились своего. Внезапно невидимая рука бросает на другую чашу лезвие кинжала или пистолетную пулю. В одно мгновение все меняется и со всех сторон раздается единственный крик: "Горе побежденным!".

Пока народ с воплями радости и ярости врывается в крепость, два человека барахтаются в тинистой воде, наполняющей ров.

Эти двое — Питу и Бийо.

Питу поддерживает Бийо; пули не ранили фермера, он цел и невредим, но падение слегка оглушило его.

Им бросают веревки, протягивают шесты.

Питу хватается за шест, Бийо — за веревку.

Пять минут спустя обоих уже обнимают, невзирая на их перепачканное платье, и качают как героев.

Фермеру подносят стаканчик водки; Питу угощают колбасой и вином.

Потом обоих обтирают соломой и ведут погреться на солнце.

Внезапно в уме Бийо вспыхивает мысль, а точнее — воспоминание; он вырывается из рук заботливых доброжелателей и бросается в крепость.

— Свободу узникам! — кричит он на бегу.

— Да, да, свободу узникам! — повторяет в свой черед Питу, бросаясь вслед за ним.

Толпа, до этой секунды занимавшаяся лишь палачами, содрогнувшись, вспоминает об их жертвах.

Она выдыхает вся разом: "Да, да, да, свободу узникам!".

И новая волна осаждающих, прорвав плотины, словно раздвигает стены крепости, дабы принести туда свободу.

Жуткое зрелище предстало глазам Бийо и Питу. Хмельная от одержанной победы, разъяренная, бешеная толпа заполонила двор. Она растерзала первого попавшегося на ее пути солдата.

Гоншон хладнокровно наблюдал эту расправу. Без сомнения, он считал, что гнев народа подобен течению большой реки, которая губит тех, кто пытается ее остановить.

Эли и Юлен, напротив, бросились наперерез толпе убийц; они просили, они умоляли, утверждая, — святая ложь! — что обещали сохранить гарнизону жизнь.

Появление Бийо и Питу сослужило им хорошую службу.

Толпа увидела, что Бийо, за которого она мстит, жив и даже не ранен; под ногой у него перевернулась доска, только и всего; он искупался в тине — и ничего более.

Сильнее всего народ ненавидел швейцарцев, но тех нигде не было видно: они успели надеть серые блузы, так что их стало невозможно отличить от слуг или заключенных. Толпа забросала камнями башенные часы и разбила фигуры узников, поддерживающие циферблат. Толпа бросилась вверх по лестницам, чтобы расквитаться с пушками, сеявшими смерть. Толпа мстила камням и в кровь стирала себе руки, пытаясь своротить их.

Когда первые победители показались на вершине башни, все, кто был внизу, то есть сто тысяч человек, приветствовали их оглушительным криком.

Крик этот пронесся над Парижем и, словно быстрокрылый орел, устремился во все концы Франции:

— Бастилия взята!

Когда люди услышали этот крик, сердца их смягчились, глаза наполнились слезами, руки раскрылись для объятий; не было больше противостоящих партий, не было больше враждующих сословий; парижане ощутили себя братьями, французы ощутили себя свободными.

Миллионы людей слились в порыве восторга.

Бийо и Питу вошли в крепость вместе с толпой; они искали не своей доли триумфа, но свободы заключенных.

Пересекая комендантский двор, они увидели человека в серой одежде: опираясь на трость с золотым набалдашником, с невозмутимым видом он взирал на все происходящее.

То был комендант. Он спокойно ждал либо своих друзей — они могли его спасти, либо своих врагов — они должны были с ним расправиться.

Узнав коменданта, Бийо вскрикнул и направился к нему.

Де Лонэ также узнал Бийо. Скрестив руки, он смотрел на него, как бы говоря: "Так, значит, это вы нанесете мне первый удар?".

Бийо подумал: "Если я заговорю с ним, его узнают, и тогда он погиб" — и остановился.

Как, однако, отыскать в этом хаосе доктора Жильбера? Как вырвать у Бастилии тайну, сокрытую в ее недрах?

Де Лонэ угадал его сомнения, оценил его героическую щепетильность.

— Что вам угодно? — спросил он вполголоса.

— Ничего, — отвечал Бийо, кивая в сторону ворот и указывая коменданту путь к спасению, — ничего. Я сам разыщу доктора Жильбера.

— Третья Бертодьера, — мягко, почти растроганно отвечал де Лонэ, не двигаясь с места.

Вдруг чей-то голос за спиной Бийо произнес:

— А, вот и комендант!

Голос этот был нечеловечески спокоен, и тем не менее чувствовалось, что каждое из произносимых им слов — острый нож, направленный в грудь де Лонэ.

Принадлежал этот голос Гоншону.

Услышав слова Гоншона, люди вздрогнули, словно до их слуха донесся набат, и, возбуждаясь от жажды мести, с горящими глазами, бросились на де Лонэ.