— Теперь вы хозяйка, дайте мне какую-нибудь работу.

— У меня нет для вас работы, господин Анж.

— Почему?

— Потому что вы ученый, вы господин из Парижа, наш крестьянский труд вам не к лицу.

— Возможно ли это? — спросил Питу.

Катрин кивнула.

— Это я-то ученый! — повторил Питу.

— Конечно.

— Но посмотрите на мои руки, мадемуазель Катрин.

— Неважно!

— Но, мадемуазель Катрин, — взмолился бедный малый в полном отчаянии, — почему же по той причине, что я ученый, вы обрекаете меня на голодную смерть? Разве вы не знаете, что философ Эпиктет кормился своим трудом, что баснописец Эзоп в поте лица зарабатывал хлеб свой? А ведь эти два человека были гораздо ученее меня.

— Ничего не поделаешь.

— Но господин Бийо взял меня в дом; теперь он послал меня из Парижа, чтобы я снова был у вас в доме.

— Допустим; но мой отец мог поручить вам такую работу, которую я, его дочь, не посмею на вас взваливать.

— А на меня и не надо ничего взваливать, мадемуазель Катрин.

— Да, но тогда вы останетесь без дела, а я не могу вам этого позволить. Мой отец как хозяин мог делать то, что мне как его заместительнице не пристало. Я распоряжаюсь его добром, и я хочу его приумножить.

— Но я буду работать, и моя работа будет давать прибыль; вы же видите, мадемуазель Катрин, что получается порочный круг.

— Как вы сказали? — переспросила Катрин, которая не понимала пышных фраз Питу. — Что значит порочный круг?

— Порочным кругом, мадемуазель, — пояснил Питу, — называют ошибочное рассуждение. Нет, оставьте меня на ферме и поручите мне любую, даже самую тяжелую работу. Тогда вы увидите, какой я ученый и какой лодырь. Впрочем, вам ведь надо вести книги, держать в порядке счета. Эта арифметика как раз по моей части.

— Я считаю, что это не занятие для мужчины, — сказала Катрин.

— Так что же, я ни на что не годен? — воскликнул Питу.

— Оставайтесь пока, — смягчилась Катрин, — я подумаю, как быть дальше.

— Вы хотите подумать, прежде чем решиться оставить меня здесь. Да что я вам сделал, мадемуазель Катрин? Ах, раньше вы были не такая.

Катрин едва заметно пожала плечами.

Ей нечего было возразить Питу, и все же было очевидно, что его настойчивость ей не по нраву.

Поэтому она оборвала беседу:

— Довольно, господин Питу, мне некогда, я должна ехать в Ферте-Милон.

— Тогда я бегу седлать вам лошадь, мадемуазель Катрин.

— Это совершенно ни к чему: оставайтесь здесь.

— Вы не хотите, чтобы я вас сопровождал?

— Оставайтесь на ферме, — повелительно сказала Катрин.

Питу стоял как пригвожденный к месту; опустив голову, он глотал горькие слезы, которые жгли ему веки, как кипящее масло.

Катрин вышла и велела одному из работников оседлать ее лошадь.

— Ох, — пробормотал Питу, — вы, мадемуазель Катрин, находите, что я переменился, но на самом деле это вы переменились, и гораздо больше, чем я.

Мамаша Бийо, смирившаяся с положением старшей прислуги, принялась за работу без рисовки, без горечи, с охотой. Потревоженная на мгновение жизнь вернулась в свою колею, и ферма снова превратилась в гудящий улей, полный пчел-тружениц.

Пока для Катрин седлали лошадь, она вернулась в дом, бросила взгляд в сторону Питу; он стоял как вкопанный, лишь голова его вертелась, как флюгер, вслед за каждым движением девушки, пока та не скрылась за дверью своей комнаты.

"Зачем это Катрин поднялась в свою комнату?" — гадал Питу.

Бедняга Питу! Зачем она поднялась в свою комнату? Чтобы причесаться, надеть белый чепчик, натянуть более тонкие чулки.

Совершив эти изменения в своем туалете и слыша, как ее лошадь бьет копытом под водостоком, она снова вышла, поцеловала мать и уехала.

Питу, слонявшийся без дела и не насытившийся беглым равнодушно-сотрадательным взглядом, который Катрин бросила на него уезжая, хотел рассеять недоумение.

С тех пор как Питу вновь увидел Катрин, он понял, что жить без нее не может.

Вдобавок в недрах этого неповоротливого дремлющего ума с однообразием движущегося взад и вперед маятника шевелилось нечто похожее на подозрение.

Девственным умам свойственно откликаться на все впечатления с равной силой. Эти ленивые натуры не менее чувствительны, чем другие; просто они ощущают, но не осмысливают.

Осмысление — это умение наслаждаться и страдать. Надо привыкнуть к страстям, чтобы наблюдать за их клокотанием в пучине, которая зовется сердцем человеческим.

Старики не бывают наивными.

Услышав удаляющийся цокот копыт, Питу подбежал к дверям. Он увидел, как Катрин свернула на проселочную дорогу, что соединяла ферму с трактом, ведущим в Ферте-Милон; эта проселочная дорога огибала холм с поросшей лесом вершиной. С порога он с сожалением и покорностью помахал вслед красавице. Но едва рука и сердце послали этот прощальный привет, как Питу пришла в голову одна мысль.

Катрин могла запретить ему сопровождать ее, но не могла помешать следить за ней.

Катрин могла сказать Питу: "Я не хочу вас видеть"; но она не могла сказать Питу: "Я запрещаю вам смотреть на меня".

Вот Питу и подумал, что раз ему все равно нечего делать, то ничто в мире не может помешать ему пойти лесом вдоль дороги, по которой едет Катрин. Таким образом он будет издали наблюдать за ней сквозь ветки деревьев, оставаясь незаметным.

От фермы до Ферте-Милона было всего полтора льё. Полтора льё туда, полтора льё обратно — для Питу это был пустяк. Вдобавок, проселочная дорога шла в обход. Пойдя напрямик, Питу мог укоротить свой путь на четверть льё. Оставалось всего два с половиной льё туда и обратно.

Два с половиной льё — для человека, казалось укравшего у Мальчика с пальчик сапоги, которые тот, в свой черед, украл у Людоеда, это было раз плюнуть.

Как только этот план созрел в голове Питу, он немедленно приступил к исполнению. Пока Катрин ехала к тракту, Питу, пригнувшись за высокими колосьями ржи, мчался к лесу.

Он мигом добрался до опушки, перепрыгнул ров и бросился лесом, быстроногий, как потревоженный олень, хотя и не столь грациозный.

Так он бежал с четверть часа, а через четверть часа в просвете между деревьями показалась дорога.

Он остановился, прислонившись к огромному дубу, полностью скрывавшему его за своим корявым стволом. Он был уверен, что обогнал Катрин.

И все же он прождал десять минут, пятнадцать минут — никого.

Быть может, она что-нибудь забыла на ферме и вернулась? Такое могло случиться.

С огромными предосторожностями Питу подошел поближе к дороге, выглянул из-за толстого бука, который рос прямо во рву на границе дороги и леса, окинул взглядом дорогу до самой равнины, но ничего не увидел.

Значит, Катрин что-то забыла и вернулась на ферму.

Питу пустился в обратный путь. Либо она еще не приехала и он увидит, как она возвращается, либо она уже приехала и он увидит, как она снова выезжает с фермы.

Питу бросился к равнине; его длинные ноги мелькали, словно циркуль, отмеряющий пространство.

Он бежал по песчаной обочине дороги, где ему легче было ступать, но вдруг остановился.

Он знал, что Катрин едет на иноходце.

Так вот, перед ним были следы иноходца, они вели к узенькой тропинке, у начала которой стоял столб с надписью:

"Эта тропа от дороги на Ферте-Милон ведет в Бурсонн".

Питу поднял глаза и в конце тропинки увидел тонущие в голубоватой дымке далекого леса белую лошадь и красный казакин Катрин.

До них, как мы уже сказали, было не близко, но мы знаем, что для Питу дальних расстояний не существовало.

— Ага! — воскликнул Питу, снова бросаясь лесом, — так она едет не в Ферте-Милон, она едет в Бурсонн! А ведь я точно помню: она раз десять, не меньше, повторила "Ферте-Милон". Ей дали поручения в Ферте-Милон. Да и мамаша Бийо говорила о Ферте-Милон.