Такими прозвищами нарекли короля, королеву и дофина, этих самой природой назначенных раздатчиков хлеба.

Женщины пойдут в Версаль.

Раз они объединились в войско, раз у них есть ружья, пушки, порох, а у тех, кому не досталось ни ружей, ни пороха, есть пики и вилы, у них должен быть свой генерал.

Почему бы и нет? У национальной гвардии ведь есть генерал.

Лафайет генерал мужчин.

Майяр будет генералом женщин.

Лафайет командует этими бездельниками-гренадерами, что кажутся резервистами, так мало от них проку, меж тем как нужно сделать так много.

Майяр будет командовать действующей армией.

Без улыбки, не моргнув глазом, Майяр соглашается.

Майяр — генерал, главнокомандующий парижскими женщинами.

Поход будет недолгим, но решительным.

Она была настоящая, эта армия, которой командовал Майяр.

У нее были пушки, правда без лафетов и колес, и их погрузили на тележки.

У нее были ружья, правда у многих не хватало курков и собачек, но зато у каждого был штык.

У нее была куча другого оружия, правда довольно громоздкого, но все-таки оружия.

Женщины насыпали порох в носовые платки, в чепцы, в карманы, и среди этих живых патронных сумок прогуливались артиллеристы с зажженными фитилями.

Только чудом новоявленная армия не взлетела на воздух во время этого невиданного путешествия.

Майяр сразу оценил дух своей армии. Он понял, что не сможет удержать ее на месте, не сможет приковать к Парижу; единственное, что в его силах, — провести ее на Версаль и, придя туда, воспрепятствовать злу, которое она способна совершить.

Эту трудную, героическую задачу Майяр выполнит.

Итак, Майяр, подходит к девушке и снимает с ее шеи барабан.

Умирающая с голоду девушка не в силах нести его. Она отдает барабан, соскальзывает по стене и падает головой на каменную тумбу.

Мрачная подушка… подушка голода!..

Майяр спрашивает ее имя. Ее зовут Луизон Шамбри. Она делала деревянные скульптуры для церкви. Но кто сегодня думает о том, чтобы украшать церкви красивой резной мебелью, красивыми статуями, красивыми барельефами наподобие шедевров XV века?

Чтобы не умереть с голоду, она стала цветочницей в Пале-Рояле.

Но кто покупает цветы, когда не хватает денег на хлеб? Цветы, эти звезды, сверкающие в мирном небе достатка, вянут под ветром бурь и революций.

Лишившись возможности вырезать фигурки из дуба, лишившись возможности продавать розы, жасмин и лилии, Луизон Шамбри взяла в руки барабан и стала бить в этот ужасный набат.

Та, что собрала всю эту печальную депутацию, отправится в Версаль на повозке, ибо она слишком слаба и не может идти пешком. Когда войско дойдет до Версаля, она вместе с двенадцатью другими женщинами потребует, чтобы их допустили во дворец; она станет голодным ора-14-231 тором, защищающим перед королем дело голодающих.

Это предложение Майяра было встречено рукоплесканьями.

Таким образом, Майяр разом разрушил все враждебные намерения взбунтовавшихся.

Женщины раньше не знали, почему идут именно в Версаль, не знали, что будут там делать.

Теперь они узнали: они идут в Версаль, чтобы депутация из двенадцати женщин во главе с Луизон Шамбри обратились к королю с просьбой именем голода пожалеть народ.

Собралось почти семь тысяч женщин.

Они пустились в путь, они шли вдоль набережных.

Но когда они дошли до Тюильри, раздались громкие крики.

Майяр взобрался на каменную тумбу, чтобы видеть все свое войско.

— Чего вы хотите? — спросил он.

— Мы хотим пройти через Тюильри.

— Невозможно, — сказал Майяр.

— Почему невозможно? — закричали наперебой семь тысяч голосов.

— Потому что Тюильри — королевский дом и королевский сад; потому что проходить через него без дозволения короля — это значит оскорбить короля, более того — это значит покуситься в лице короля на всеобщую свободу.

— Ну что ж, — согласились женщины, — тогда попросите позволения у охранника.

Майяр подошел к солдату швейцарской гвардии и, сняв треуголку, учтиво попросил:

— Друг мой, позвольте этим дамам пройти через Тюильри; мы пройдем только под аркой, ни малейшего ущерба саду не будет причинено.

Вместо ответа, швейцарец вытащил свою длинную шпагу и напал на Майяра.

Майяр выхватил свою, которая была на целый фут короче, и скрестил с его шпагой. Тем временем одна из женщин подбежала к швейцарцу, ударила его палкой от метлы по голове и повергла к ногам Майяра.

Майяр вложил свою шпагу в ножны, взял шпагу швейцарца под мышку, придерживая оружие женщины локтем другой руки, поднял треуголку, упавшую во время поединка, вновь надел на голову и продолжил путь через Тюильри, не причинив, как и обещал, ни малейшего ущерба растениям.

Пока Майярово войско движется через Курла-Рен в направлении Севра, где ему предстоит разделиться на две группы, посмотрим, что происходит в Париже.

Десять тысяч женщин, которые чуть не утопили выборщиков, чуть не повесили аббата Лефевра и Майяра и чуть не сожгли ратушу, не могли не наделать шума.

На этот шум, который разнесся до самых окраинных кварталов столицы, примчался Лафайет.

Он производил на Марсовом поле своего рода смотр войскам и с восьми утра был на коне; на площадь перед ратушей он приехал в полдень.

Карикатуры того времени изображали Лафайета в виде кентавра: легендарного белого коня с головой главнокомандующего национальной гвардией.

С начала революции Лафайет говорил не слезая с коня, ел сидя на коне, командовал верхом на коне.

Ему часто случалось спать в седле.

Поэтому когда ему выпадала удача переночевать дома, он спал как убитый.

Когда Лафайет примчался на набережную Пелетье, его остановил человек, мчавшийся галопом на прекрасной скаковой лошади.

Это был Жильбер. Он ехал в Версаль, собираясь предупредить короля об опасности и поступить в его распоряжение.

Он в двух словах рассказал все Лафайету.

Потом каждый отправился своим путем.

Лафайет — в ратушу.

Жильбер — в Версаль. Однако, поскольку женщины шли по правому берегу Сены, он поехал по левому.

Площадь перед ратушей, покинутая женщинами, заполнилась мужчинами.

Это были солдаты национальной гвардии, состоящие или не состоящие на жалованье, в основном бывшие солдаты французской гвардии, которые, перейдя на сторону народа, утратили свои привилегии королевских гвардейцев, унаследованные другими частями гвардии и швейцарцами.

Гвалт, поднятый женщинами, сменился звоном набата и сигналом общего сбора.

Лафайет проехал через толпу, спешился у крыльца ратуши, вошел внутрь и, не обращая внимания на рукоплескания и угрозы, вызванные его появлением, начал диктовать письмо к королю об утренних волнениях.

Он дошел до шестой строчки письма, как вдруг дверь канцелярии распахнулась.

Лафайет поднял глаза. Депутация гренадеров просила генерала принять ее.

Лафайет знаком пригласил депутацию войти.

Гренадеры вошли.

Тот из них, кому поручено было держать речь, подошел к столу.

— Мой генерал, — сказал он решительным тоном, — мы депутаты от десяти гренадерских рот; мы не считаем вас предателем, но считаем, что правительство нас предало. Пора со всем этим покончить; мы не можем обратить оружие против женщин, которые просят у нас хлеба. В Комитете продовольствия сидят либо растратчики, либо неумехи; и в том и в другом случае их надо сместить. Народ несчастен, корень зла в Версале. Надо послать за королем и вернуть его в Париж, — продолжал гренадер. — Надо уничтожить Фландрский полк и королевскую гвардию за то, что они посмели топтать ногами национальную кокарду. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть отречется от трона. Мы коронуем его сына. Будет назначен регентский совет, и все пойдет как нельзя лучше.

Лафайет с удивлением поглядел на оратора. Он видел бунты, он оплакивал убийства, но сегодня он впервые почувствовал на своем лице дыхание революции.