Элии Майяр оказались отрезаны от основной группы и уже не могли с ней соединиться.

Убедившись в своей победе, толпа, сделав яростное усилие, обвилась кольцами вокруг коменданта и его спутников, словно гигантский удав. Бийо подхватили, поволокли, оттащили в сторону; Питу, ни на шаг не отступавшего от фермера, постигла та же участь.

Юлен споткнулся на первых ступеньках ратуши и упал. В первый раз ему удалось подняться, но его тут же вновь повалили на землю, а рядом с ним упал де Лонэ.

Комендант остался верен себе: до последней минуты он не издал ни единого стона, не попросил пощады, а лишь пронзительно крикнул:

— По крайней мере, не мучайте меня, кровожадные тигры! Убейте сразу!

Никогда еще ни один приказ не выполнялся с такою точностью, как эта просьба: в один миг грозные лица склонились над упавшим де Лонэ, вооруженные руки взметнулись над его телом. Руки сжали клинки, клинки вонзились в человеческую плоть, и вот уже отрубленная, истекающая кровью голова, насаженная на острие пики, взлетела над толпой, а на лице застыла прежняя презрительная улыбка.

То была первая голова…

Все это происходило на глазах Жильбера; он не раз порывался броситься на помощь коменданту, но две сотни рук удержали его.

Он отвернулся и вздохнул.

Мертвая голова взметнулась над толпой как раз напротив того окна ратуши, подле которого стоял в окружении выборщиков де Флессель; ее открытые глаза глядели на купеческого старшину, словно передавая ему прощальный привет.

Трудно сказать, чье лицо было бледнее — живого или мертвого.

Внезапно подле того места, где лежало тело де Лонэ, раздался оглушительный гул. Покойника обыскали и нашли в его кармане записку купеческого старшины — ту самую, которую он показывал де Лому.

Записка эта, как мы помним, гласила:

"Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

Жуткие проклятия полетели с мостовой в то окно ратуши, рядом с которым находился де Флессель.

Не постигая их причины, купеческий старшина понял, что это грозят ему, и отпрянул от окна.

Но его видели, знали, что он находится в ратуше; толпа ринулась вверх по лестнице, и на этот раз порыв ее был столь заразителен, что люди, несшие доктора Жильбера, спустили его на землю, дабы влиться в этот вышедший из берегов свирепый человеческий поток.

Жильбер тоже захотел проникнуть в ратушу — не для того, чтобы угрожать Флесселю, а чтобы защитить его. Он успел подняться на три или четыре ступеньки, как почувствовал, что чьи-то руки с силой тащат его назад. Он обернулся, желая освободиться от этих новых объятий, и увидел Бийо, а рядом с ним — Питу.

С лестницы доктору была видна вся площадь.

— О, что же там происходит?! — воскликнул он, указывая судорожно сжатой рукой в сторону улицы Тиксерандри.

— Скорее, доктор, не медлите! — взмолились в один голос Бийо и Питу.

— О убийцы! — вскричал доктор. — Убийцы!..

В самом деле, в это мгновение плац-майор де Лом упал, сраженный ударом топора: объятый яростью народ обрек одной и той же смерти жестокого и самовлюбленного коменданта, мучителя несчастных узников, и благородного человека, служившего им опорой.

— Да, да, пойдемте отсюда, пойдемте, — сказал Жильбер, — я начинаю стыдиться свободы, полученной из рук подобных людей.

— Будьте покойны, доктор, — отвечал Бийо, — те, что сражались там, и те, что убивают здесь, — разные люди.

Но как раз в тот момент, когда доктор стал спускаться с лестницы, по которой поднимался, спеша на помощь Флесселю, людская волна, поглощенная ратушей, изверглась обратно на площадь. Посреди этого потока бился, вырываясь, какой-то человек.

— В Пале-Рояль! В Пале-Рояль! — кричала толпа.

— Да, друзья мои, да, мои добрые друзья, в Пале-Рояль! — повторял этот человек.

Но людское море, вышедшее из берегов, несло купеческого старшину не к Пале-Роялю, а к реке, словно намереваясь утопить его в Сене.

— О! — вскричал Жильбер, — вот еще один несчастный, которого они вот-вот прикончат. Попытаемся спасти хотя бы его.

Но не успел он договорить, как раздался пистолетный выстрел, и Флессель исчез в дыму.

В порыве возвышенного гнева Жильбер закрыл лицо руками; он проклинал этот народ, великий, но не сумевший остаться чистым и запятнавший победу тройным убийством.

Когда же он отнял руки от глаз, то увидел на остриях трех пик три головы.

Первая принадлежала Флесселю, вторая — де Лому, третья — де Лонэ.

Одна плыла над ступенями ратуши, другая — посреди улицы Тиксерандри, третья — над набережной Пелетье.

Все вместе они образовывали треугольник.

— О Бальзамо! Бальзамо! — со вздохом прошептал доктор. — Такой ли треугольник — символ свободы?

И он по улице Корзинщиков устремился прочь, увлекая за собой Бийо и Питу.

На углу улицы Планш-Мибре доктор остановил фиакр и сел в него.

Бийо и Питу устроились рядом с ним.

— В коллеж Людовика Великого! — приказал Жильбер и, откинувшись в глубь экипажа, погрузился в размышления, которые Бийо и Питу не смели нарушить.

Экипаж пересек мост Менял, покатил по улице Сите, выехал на улицу Сен-Жак и вскоре остановился у ворот коллежа Людовика Великого.

Париж был объят волнением. Повсюду только и слышались толки о последних событиях; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с рассказами, прославляющими взятие Бастилии; по лицам можно было увидеть, какое впечатление производят эти вести на умы, угадать, что происходит в душах людей.

Жильбер даже не взглянул в окно экипажа, не произнес ни слова. В народных восторгах всегда есть что-то комичное, и Жильбер именно так оценивал свой триумф.

Вдобавок ему казалось, что капли той крови, которой он все же не помешал пролиться, пятнают и его.

У дверей коллежа доктор вышел и знаком пригласил Бийо следовать за ним.

Питу из скромности остался сидеть в фиакре.

Себастьена еще не отпустили из лазарета; услышав о приезде доктора Жильбера, ректор самолично провел гостя к сыну.

Бийо не отличался особой наблюдательностью, но, зная характеры отца и сына, стал внимательно следить за сценой, происходившей у него на глазах.

Насколько слаб, раздражителен, нервен был Себастьен, когда им владело отчаяние, настолько спокойным и сдержанным он показал себя в радости.

Увидев отца, он побледнел и поначалу не мог выговорить ни слова. Губы его слегка дрожали.

Затем он бросился Жильберу на шею, вскрикнул от радости так, будто почувствовал боль, и молча его обнял.

Доктор ответил безмолвным объятием, не произнес ни слова, а потом долго глядел на сына с улыбкой, в которой было больше печали, чем радости.

Наблюдатель более зоркий, чем Бийо, сказал бы себе, что в прошлом у этого мужчины и этого мальчика было либо несчастье, либо преступление.

С Бийо Себастьен держался более непринужденно. Вначале он не видел никого, кроме отца, полностью поглотившего его внимание; но затем заметил добряка-фермера, подбежал к нему и обнял его за шею со словами:

— Вы молодец, господин Бийо, вы сдержали слово, и я вам благодарен.

— Что и говорить, господин Себастьен, это было нелегко, — отвечал Бийо. — Вашего отца здорово закупорили, и пришлось кое-что разворотить, прежде чем мы его вытащили.

— Себастьен, — спросил доктор с некоторой тревогой, — вы себя хорошо чувствуете?

— Да, отец, — отвечал юноша, — я здоров, хотя меня и держат в лазарете.

Жильбер улыбнулся.

— Я знаю, почему вы туда попали, — сказал он.

Юноша улыбнулся в свой черед.

— Вы ни в чем не нуждаетесь? — продолжал расспросы доктор.

— Благодаря вам ни в чем.

— В таком случае, друг мой, я повторю вам то, что говорил всегда: трудитесь. Это мой единственный наказ.