И добавил со вздохом:

— Боже мой, что скажет королева?

В ратуше короля встретили с большим почетом: его называли Спасителем свободы.

Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня все сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают на самом деле его подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:

— Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.

Пока он слушал в ратуше сообщения правительства, — ибо начиная с этого дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального собрания появилось настоящее правительство, — народ глазел на прекрасных королевских лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.

Питу после ухода короля в ратушу накупил на подаренный папашей Бийо луидор синие, белые и красные ленты и, смастерив из них национальные кокарды всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.

Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую лавку кокард.

Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.

Кроме того, несколько дюжин запасных кокард были засунуты внутрь кареты.

Надо заметить, что г-н де Лафайет, верхом разъезжавший по площади, пытался разогнать этих ревнителей национального флага, но безуспешно.

Поэтому, когда король вышел из ратуши, он увидел всю эту пестроту и удивленно вскрикнул.

Затем он знаком подозвал к себе г-на де Лафайета.

Тот, опустив шпагу, почтительно приблизился.

— Господин де Лафайет, — сказал король, — я искал вас, чтобы сказать, что я утверждаю вас в должности главнокомандующего национальной гвардией.

И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.

Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он остался в зале заседаний вместе с выборщиками и Байи.

Его наблюдения еще не закончились.

Однако, услышав громкие крики, которыми провожали короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы посмотреть на поведение двух своих приятелей.

Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.

Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пелетье мчится покрытый дорожной пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.

Народ, пока еще добрый и услужливый, с улыбкой повторял: "Офицер короля! Офицер короля!" — и приветствовал его криками: "Да здравствует король!".

И женские руки гладили взмыленного коня.

Офицер подъехал к карете в то мгновение, когда дверца ее закрылась за королем.

— Это вы, Шарни? — удивился Людовик XVI и тихо спросил:

— Как там дела?

Потом еще тише добавил:

— Как королева?

— Очень встревожена, ваше величество, — ответил офицер, просовывая голову в карету.

— Вы возвращаетесь в Версаль?

— Да.

— Вот и прекрасно! Успокойте наших друзей: все прошло как нельзя лучше.

Шарни откланялся, поднял голову и заметил г-на де Лафайета, дружески кивнувшего ему.

Шарни подъехал к Лафайету, и тот протянул ему руку; движение толпы перенесло королевского офицера вместе с лошадью с того места, где они находились, на набережную, где под бдительным надзором солдат национальной гвардии народ на пути короля уже стоял шпалерами.

Король приказал ехать шагом до площади Людовика XV; гвардейцы короля с нетерпением дожидались его возвращения. Теперь нетерпение охватило всех, лошади побежали рысью, и чем ближе к Версалю, тем быстрее.

Наблюдающий из окна Жильбер видел появление всадника, хотя и не узнал его. Он догадывался, как беспокоится королева, тем более что за последние три часа невозможно было отправить в Версаль ни одного гонца, не возбудив подозрений толпы и не выдав своей слабости.

Однако он представлял себе лишь малую часть того, что на самом деле происходило в Версале.

Дабы не утомлять читателя слишком длинной лекцией по истории, вернемся в королевскую резиденцию.

Последний гонец прискакал к королеве в три часа.

Жильбер сумел его отправить в то мгновение, когда король, пройдя под стальным сводом, целый и невредимый входил в ратушу.

При королеве находилась графиня де Шарни, только что поднявшаяся с постели, где ее со вчерашнего дня удерживало сильное нездоровье.

Она была еще очень бледна; у нее едва хватало сил поднять глаза: веки тотчас тяжелели и опускались, словно под гнетом скорби или бесчестья.

При ее появлении королева улыбнулась ей той привычной улыбкой, которая, по мнению приближенных, навсегда запечатлена на устах государей.

Ее величество, все еще пребывающая в радостном возбуждении оттого, что Людовик XVI в безопасности, сказала тем, кто был возле нее:

— Еще одна хорошая новость, господа! Дай Бог, чтобы так шло и дальше!

— Напрасно ваше величество опасается, — отвечал кто-то из придворных, — парижане слишком хорошо понимают, что они в ответе за короля.

— Однако, — недоверчиво спросил другой придворный, — ваше величество уверены в правдивости донесений?

— Да, — сказала королева, — тот, кто мне их посылает, поручился за короля головой; к тому же, я считаю его нашим другом.

— О, если это так, тогда другое дело, — отвечал придворный с поклоном.

Стоявшая в нескольких шагах от них г-жа де Ламбаль подошла поближе:

— Это новый королевский врач, не правда ли? — спросила она Марию Антуанетту.

— Да, это Жильбер, — опрометчиво ответила королева, не подумав, что наносит ужасный удар Андре.

— Жильбер! — вскричала Андре, вздрогнув, будто гадюка ужалила ее в самое сердце. — Жильбер — друг вашего величества!

Андре стояла против Марии Антуанетты с горящими глазами, стиснув ладони от гнева и стыда; всем своим видом она гордо осуждала королеву.

— Но… все же… — неуверенно сказала королева.

— О, ваше величество! — прошептала Андре с горькой укоризной.

После этой загадочной сцены воцарилась мертвая тишина.

Среди всеобщего молчания раздались тихие шаги в соседней комнате.

— Господин де Шарни! — сказала королева вполголоса, словно предупреждая Андре, чтобы та взяла себя в руки.

Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.

Он заметил бледность Андре и замешательство Марии Антуанетты.

Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и ее он вправе был спросить.

Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:

— Что с вами, сударыня?

Андре сделала над собой усилие.

— Ничего, граф, — ответила она.

Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку к двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.

— Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, — сказал он Андре, — у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?

Андре молчала.

— Говорите, сударыня, говорите, — настаивал Шарни.

Видя, что Андре по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:

— Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность в этом случае достойна порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.

— Не знаю, сударь, о чем вы говорите, — ответила Андре.

— Вы сказали, я сам слышал, сударыня… впрочем, я призываю в свидетели принцессу… (Шарни поклонился г-же де Ламбаль.) Вы воскликнули: "О, этот человек! Этот человек — ваш друг!..".

— Это правда, дорогая, вы так сказали, — простодушно подтвердила принцесса де Ламбаль.

И подойдя к Андре, добавила:

— Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.

— Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! — взмолилась Андре так тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.

Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.

— Боже мой! Все это пустяки! — произнесла королева, понимая, что дальнейшее промедление равносильно предательству. — У госпожи графини есть подозрение, конечно смутное; ей трудно поверить, что американский революционер, друг Лафайета — наш друг.