— Как что, черт подери?! Брать Бастилию! — отвечал Гоншон.

— В добрый час! — сказал Бийо. — Дельно сказано! Послушай, Гоншон, сколько у тебя людей?

— Тысяч тридцать.

— Тридцать тысяч у тебя, двадцать тысяч придут к нам на помощь от Дома инвалидов, десять тысяч уже здесь — это больше, чем нужно для победы, или мы никогда не победим.

— Мы победим непременно, — сказал Гоншон.

— Надеюсь. Так вот, собирай свои тридцать тысяч, а я пойду к коменданту и постараюсь уговорить его сдать крепость; если он согласится — тем лучше, мы не станем проливать кровь; если он откажется — что ж, тогда пролитая кровь будет на его совести, а нынче кровь, пролитая за неправое дело, не приносит счастья. Немцы это уже узнали.

— Сколько времени ты пробудешь у коменданта?

— Как можно дольше, чтобы твои люди успели полностью окружить крепость. Если это удастся, тогда мы сможем пойти на приступ, лишь только я вернусь.

— Договорились.

— Ты не сомневаешься во мне? — спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.

— Я? — отвечал Гоншон с пренебрежительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле. — А отчего бы мне в тебе сомневаться? С какой стати? Захочу — и мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, что сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.

Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками: "Да здравствует Гоншон! Да здравствует Мирабо народа!".

— Не знаю, каков Мирабо знати, — сказал Питу папаше Бийо, — но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.

Мы не станем описывать Бастилию: это бесполезно.

Она навсегда запечатлелась в памяти стариков и детей.

Мы лишь напомним, что со стороны бульвара были видны две ее спаренные башни, выходившие на площадь Бастилии, а два фаса тянулись параллельно берегам нынешнего канала.

Вход в Бастилию охраняли, во-первых, караул, во-вторых, две линии часовых, в-третьих, два подъемных моста.

Преодолев все эти препятствия, вы попадали в Комендантский двор, где стоял дом коменданта.

Отсюда галерея вела ко рвам Бастилии.

Там был второй вход в Бастилию: еще один подъемный мост, еще одна караульня, железная опускная решетка.

Бийо задержали было у первого входа, но он предъявил письмо Флесселя, и его пропустили.

Тут Бийо заметил, что Питу идет следом за ним. Сам Питу не проявлял инициативы, но вслед за фермером спустился бы в ад или поднялся бы на луну.

— Оставайся снаружи, — сказал Бийо, — если я не выйду отсюда, кто-то должен напомнить народу, что я сюда вошел.

— Это верно, — согласился Питу. — Через сколько времени я должен об этом напомнить?

— Через час.

— А ларец? — спросил Питу.

— Верно. Вот что: если я не выйду отсюда, если Гоншон не возьмет Бастилию или же, взяв ее, не отыщет меня внутри, ты должен сказать доктору Жильберу — его-то вы, надеюсь, разыщете в крепости, — ты должен сказать ему, что приезжие из Парижа отняли у меня ларец, который он доверил мне пять лет назад; что я немедля бросился в Париж, чтобы сообщить ему об этом, но по прибытии туда узнал, что он в Бастилии; ты должен сказать ему, что я хотел взять Бастилию и, пытаясь взять ее, распростился с жизнью, целиком принадлежавшей ему, доктору.

— Все это хорошо, папаша Бийо, — сказал Питу, — только чересчур длинно, и я боюсь что-нибудь забыть.

— Из того, что я сейчас сказал?

— Да.

— Я повторю.

— Нет, — произнес чей-то голос подле Бийо, — лучше напишите.

— Я не умею писать, — сказал Бийо.

— А я умею, я судебный исполнитель.

— Ах, так вы судебный исполнитель?

— Станислас Майяр, судебный исполнитель из Шатле.

И он вытащил из кармана длинный роговой футляр с пером, бумагой и чернилами — словом, всем тем, что требуется для письма.

Майяр был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, серьезный, одетый в черное, как и подобает человеку его профессии.

— Он дьявольски смахивает на факельщика из похоронной процессии, — прошептал Питу.

— Вы утверждаете, — невозмутимо продолжал судебный исполнитель, — что приезжие из Парижа отняли у вас ларец, доверенный вам доктором Жильбером. А ведь это преступление.

— Эти приезжие были из парижской полиции.

— Подлая воровка эта полиция! — пробормотал Майяр и, подавая Питу лист бумаги, добавил: — Держи, юноша, вот тебе памятка, а если его убьют… — он показал на Бийо, — и тебя тоже, то уж я-то, надеюсь, уцелею.

— И что же вы сделаете, если уцелеете? — спросил Питу.

— Сделаю то, что было поручено тебе.

— Спасибо, — сказал Бийо и протянул судебному исполнителю руку.

Тот пожал ее с силой, удивительной для столь тощего субъекта.

— Итак, я могу рассчитывать на вас? — спросил Бийо.

— Как на Марата, как на Гоншона.

— Ну и дела! — сказал Питу. — Вот так троица — бьюсь об заклад, в раю такой не встретишь.

Затем, обернувшись к Бийо, он продолжил:

— Кстати, папаша Бийо, не забывайте об осторожности.

— Питу, — отвечал фермер с красноречивой торжественностью, какой трудно было ожидать от сельского жителя, — не забывай, что во Франции самая большая осторожность — это отвага.

И он пересек первую линию часовых, меж тем как Питу возвратился на площадь.

У подъемного моста фермеру пришлось вновь вступить в переговоры.

Бийо показал свой пропуск — мост опустился, решетка поднялась.

За ней его ждал комендант.

Внутренний двор, где комендант Бастилии встретил фермера, служил местом для прогулок заключенных. Его окружали восемь башен — восемь гигантских стражей. Ни одно окно не выходило в этот двор. Луч солнца никогда не достигал его сырых, осклизлых камней, напоминавших дно глубокого колодца.

В этом дворе башенные часы, циферблат которых поддерживали изваяния скованных узников, отмеряли время так неторопливо, что приводили на память капли, сочащиеся с потолка в темнице и постепенно разъедающие ее каменный пол.

Очутившись на дне этого колодца, внутри этого каменного мешка, заключенный, чьему взгляду открывалась одна лишь неумолимая нагота камней, очень скоро просил вернуть его обратно в камеру.

За решеткой этого двора стоял, как мы уже сказали, г-н де Лонэ.

Это был человек лет сорока пяти — пятидесяти; в тот день на нем был розовато-серый кафтан, украшенный красной лентой ордена Святого Людовика; в руке он держал трость, внутри которой была спрятана шпага.

Господин де Лонэ был дурной человек: об этом можно судить по обнародованным недавно запискам Ленге; народ ненавидел коменданта Бастилии почти так же сильно, как управляемую им тюрьму.

Члены рода де Лонэ, подобно Шатонёфам, Ла Врийерам и Сен-Флорантенам, передававшим по наследству право проставлять имена в королевских указах о заключении в крепость, были потомственными властителями Бастилии.

Известно, что офицеры, служившие в Бастилии, получали назначение не от военного министра. Все места в крепости, от коменданта до поваренка, покупались. Комендант Бастилии был просто важный привратник, кабатчик в эполетах, который к шестидесяти тысячам франков жалованья прибавлял шестьдесят тысяч франков, полученных с помощью грабительства и вымогательства.

Нужно же было вернуть с процентами выложенные за должность деньги!

По части скупости г-н де Лонэ оставил далеко позади своих предшественников. Впрочем, может быть, он заплатил за свое место дороже, чем они, да к тому же предвидел, что недолго его сохранит.

Своих домашних он кормил за счет заключенных. Он уменьшил расход дров для узников, удвоил цену каждого предмета их утвари.